За Дунаем
Шрифт:
Уставился на него Знаур, не понял, чего тот хочет от него.
— Согласен?
Пожал плечами Знаур, переспросил:
— Чего сказал ты?
— Тю, дурень...
— Я дурень? — Знаур ткнул пальцем себя в грудь.
— Ну, а кто же? Ясное дело, ты!
Соскочил Знаур с нар, схватил за грудь обидчика и прижал к нарам, стиснул ему горло. А тот и не думал сопротивляться, и Знаур отпустил его.
— Медведь! Да мы с тобой губернатора возьмем голыми руками... Ну, как? Порешим Пелагею?
Тут только сообразил Знаур, вытаращил
— Нэльзя! — прошептал он.— Пелагея — женщина, ты мужчина... Нэльзя! Ай-ай...
На это он услышал презрительное:
— Держись тогда за ее титьку!
Каторжанин пошел к выходу, а Знаур все еще стоял пораженный.
«НА ШИПКЕ ВСЕ СПОКОЙНО!»
1
Выставив перед собой руки, Бабу сидел у камина и смотрел на огонь. Молча подошла Иванна, накинула ему на плечи жилет из домотканого сукна, а сама, взобравшись на топчан, вытянула ноги и принялась за прерванное вязанье.
На другом конце топчана, свернувшись калачиком, спал Петр. Изредка он стонал во сне, и тогда дочь откладывала работу и переводила на него тревожный взгляд.
Ей было трудно оставаться все время в одном и том же положении, и она наклонялась то в одну, то в другую сторону, подкладывая каждый раз под локоть туго набитую подушку.
В камине завыл ветер, начавшийся с утра. Он, не переставая, дул со стороны Балкан, а к вечеру все замело снегом. Бабу нарубил дров, растопил камин, уселся, ни слова не проронив Иванне.
Она давно заметила, что муж не спит по ночам, часто выходит во двор и курит. Как-то Иванна пошла за ним и застала его у коня. В другой раз Бабу стоял посреди двора и, сложив руки на груди, смотрел на Балканы. Чувствовала Иванна, что с ним творится неладное, и не раз говорила о своей тревоге отцу. Но тот лишь отмахивался, мол, от счастья тебе, бог знает, что кажется.
И вот он опять сидит молча, грустит о чем-то, а с нею не хочет поделиться своими думами. А у женщины не хватает смелости спросить, чем он так озабочен.
— Бабу! — позвала Иванна неожиданно для самой себя. Муж оглянулся, она заметила на его лице грустную улыбку. Встал он, прошелся по комнате, вернулся к ней и, присев рядом, проговорил тоскливо:
— Сердце болит, Иванна!
— Ой, ты заболел? Пойдем к лекарю!
— Нет,. Иванна... Утром рано я уеду. Не могу сидеть дома, воевать хочу!
Женщина недоуменно посмотрела на него, потом заплакала:
— А если тебя убьют? У тебя же нет пальцев на руке?
— Чего ты мелешь? — Петр присел на топчане.— Он гайдук, и сердце зовет его на войну с проклятыми турками. Радуйся, что у тебя такой муж!
Засмеялся Бабу, не ожидал он такой сильной подмоги. Ему стало легко, и он, радостный,
— Ос-с! Сс-с! — сделав несколько быстрых и резких движений, Бабу плавно прошелся по комнате на носках и остановился перед Иванной.— Вот! Я не хромой, и рука у меня сильная.— Он потряс над головой беспалой рукой.
Засуетился Петр: то присядет к камину, то кинется к выходу во двор и, не открыв двери, снова семенит к Бабу. А сам все приговаривает себе под нос:
— Настоящий болгарин!
Утром Бабу встал раньше других и, оседлав коня, провел его по двору. Пощипывал легкий морозец, и Бабу свободной рукой тер лицо, уши. К нему вышел Петр, не сходя с низкого крыльца, присвистнул:
— Сколько снега! Может, ты останешься, Бабу? Боюсь, замерзнешь в пути...
Бабу мотнул головой и полез под коня, просунул широкую ладонь под подпругу, вылез и сильно дернул за луку седло. Оставшись доволен осмотром, он привязал коня к специально вбитому в землю брусу.
Сборы были недолгими. Иванна, охая, уложила еду в переметные сумы, туда же втиснула пузатую солдатскую флягу с вином. Тем временем Петр и Бабу уселись перед низким столиком, старик дрожащей рукой наполнил пиалу вином и протянул зятю:
— Держи, герой! Ты мне еще больше люб, сын мой! — впервые Петр назвал Бабу сыном.— В хорошие руки попала Иванна, слава богу! И внук будет похож на тебя... Выпей за добрую дорогу, и пусть бог позаботится о тебе в пути и на войне сбережет, да и Иванну не даст в обиду.
Встал Бабу и, волнуясь, произнес коротко:
— Спасибо! Пусть будет так, как ты сказал!
Пил долго, потом вернул пиалу старику, вытер усы и сел. Подошла Иванна, обхватила мужа за плечи:
— Вот родится сын, и скажу ему, что ты оставил меня одну,— Иванна не обращала внимания на отчаянные жесты, которые делал ей отец.— Береги себя, не горячись... Знаю я тебя, Христо рассказывал, как ты лезешь на штыки!
— Не бойся, Иванна, я не пойду к туркам близко,— Бабу поднял на нее взгляд, и она провела горячей рукой по его щекам.
Выпили еще по одной — за Христо. Потом пожелали здоровья Иванне. Первым поднялся Бабу.
— Бедный конь злится на меня. Ай-ай! Как нехорошо! Сам сижу и пирую, а он мерзнет.
Петр прошлепал к выходу, а Иванна прильнула к Бабу. Он неловко поцеловал ее в мокрые, соленые глаза, неумело погладил волосы.
— Сын будет похож на меня... Так Петр сказал!
— А я возьму и рожу тебе двух дочерей!
— Нет, Иванна, ты так не сделаешь! Сына надо мне, понимаешь!? Кто продолжит род Кониевых? Зна-ур, боюсь, не вернется из Сибири, погибнет там! Эх, кончится война, все будет хорошо, обязательно поеду к нему, найду его и увезу!
Приоткрылась дверь, и они услышали голос отца:
— Эй, гайдук, ты уснул, что ли? Давай выходи, или передумал ты?
Бабу поддержал Йванну Под руку, посмотрел ей в глаза, хотел сказать многое, но слов не нашел.