За Дунаем
Шрифт:
Шипка стояла непоколебимо, и оттого дух русских воинов был высок, каждый гордился героизмом гарнизона Шипки.
Падение Шипки означало бы поражение русских войск в войне.
На Шипку и устремился Бабу. Но как он попадет туда, под каким предлогом? Он уже пытался примкнуть к какой-то части, однако, его не только не взяли, но чуть было не арестовали, посчитав за шпиона. Спасли свидетельства Сербского военного Министерства да Георгиевский крест, висевший на груди под черкеской. Й все же Бабу решил пробраться на Шипку,
Конь шел широким шагом. Бурка, накинутая на плечи Бабу, прикрыла круп коня. Справа от дороги, вдали, возвышалась Шипка. Она манила к себе, и Бабу лихорадочно думал, как попасть туда.
Вдруг впереди из-под горы вынырнула легкая карета, сопровождаемая отрядом конников. Они быстро приближались, и Бабу счел за благоразумное свернуть на обочину. Когда же карета поравнялась с ним, его окликнули.
— Казак!
Бабу развернул коня и подъехал к карете. Открылась дверца, и Бабу опешил: на него смотрел генерал. Сбросив с плеч бурку, урядник спрыгнул на землю и вытянулся. Тут же у дверцы появился офицер.
— Какой части казак? — спросил генерал.
— Охотник осетинского дивизиона,— отчеканил. Бабу.
— Охотник! Молодец-герой! Куда же ты спешишь?
— Воевать! На Шипку иду!
Из глубины кареты послышался голос:
— Какой красавец под ним, однако! Спросите, не уступит ли он своего коня?
Офицер наклонился:
— Слушаюсь, Ваше высочество!
Он отвел в сторону Бабу и с нескрываемым восхищением стал рассматривать коня. Бабу это не понравилось, хотя он понял, что в карете сам главнокомандующий и хочет приобрести коня. Бесцеремонность офицера задела его самолюбие.
— Продай коня,— без предисловий сказал офицер.— Его императорское высочество купит. Сколько ты желаешь за него?
— Нэ продаю!
Офицер удивился и даже отступил:
— Как? Главнокомандующий...
— Нэт! Нэ хочу!
В карете слышали этот разговор и засмеялись. Офицер, смутившись, поспешно оглянулся.
— Голубчик, не горячись, под тобой убьют коня, и деньги пропадут,— сказал генерал.— Уступи, добрый молодец, коня своему главнокомандующему.
И Бабу смягчился; в самом деле, зачем ему рисковать.
— Хорошо, сто полуимпериалов!
— О, это многовато,— воскликнул офицер.
И снова в разговор вмешался генерал.
— Не торопитесь, голубчик. Возьмите деньги и уплатите,— голос генерала звучал повелительно.
Офицер отсчитал Бабу сто полуимпериалов золотом, и конь перешел к главнокомандующему. В последнюю минуту Бабу не выдержал и обнял коня за шею. Но офицер отстранил его, и Бабу с презрением посмотрел на него, словно тот был виноват в том, что он расстается с конем.
Захлопнулась дверь кареты, офицер передал коня казаку, а Бабу остался на дороге. Вдруг он сорвался с места и побежал по дороге вслед за каретой.
— Стой! Эй, стой!
Но
Пластуны задержали Бабу и привели к старшему наряда, усатому, заросшему щетиной унтер-офицеру. Тот подозрительно оглядел Бабу и строго спросил, кто он и чего ради оказался перед позициями. А Бабу, счастливый оттого, что пробрался на Шипку, стоял и улыбался. Это вывело унтер-офицера из себя. И все ,же Бабу не спеша снял с плеч бурку, бросил к ногам, потом распахнул полушубок, и пластуны переглянулись: на груди Бабу сверкнули ордена.
— Ишь ты, Георгия имеет!
Бабу понял, что произвел впечатление, и попросил отвести его к генералу, которому он желал сообщить нечто важное.
В штабе Радецкого он коротко рассказал о себе дежурному адъютанту и положил перед ним свидетельство Сербского военного Министерства.
Выслушав Бабу, офицер ответил, что незачем тревожить генерала, и дал письменное распоряжение командиру пластунов зачислить урядника Кониева на все виды довольствия.
Так Бабу попал под начало к тому же унтер-офицеру, что сопровождал его в штаб.
Не успели они вернуться на позицию, как турецкая батарея открыла огонь.
— Ишь, как тебя приветствуют, басурманы проклятые,— пробасил унтер.
Стреляли с высоты св. Николая. Снаряды ложились, не причиняя урона русским.
... С тех пор прошло много дней. На Шипке вьюжило день и ночь. А когда прояснялось небо, турки палили со всех орудий и наступали на позиции цепь за цепью, зверея оттого, что не могут сломить сопротивление русских.
И чем злее были морозы и яростнее атаки неприятеля, тем упорнее оборонялись защитники Шипки. Они в бою забывали о голоде, сне.
3
В тумане передвигались, выставив вперед руки, переговариваясь вполголоса. Люди радовались наступившей передышке и возможности отдохнуть. Солдаты, гремя котелками, собирались группами, садились в кружок у огня и обжигались кипятком, балагурили.
Тепло расслабляло их, и они, забыв о турках, извлекали кисеты, дружно дымили турецким табаком. В огонь подкладывали экономно из запасенных днем сучьев. Бабу сидел на снегу, подложив под себя бурку, а шапку натянув на лоб.
— Эх, теперь бы домой, да на печь взобраться, выдрыхнуться.
— Ишь, чего захотел!
— Господа, не желаете в баньку?
— В гости бы к болгарам податься...
— Да чего там... Вот нас встречали болгары, словно князей,— проговорил усатый унтер.
— А может, ты и есть князь? — хихикал сосед унтера, пластун, с длинным птичьим носом.
Засмеялись беззлобно, но унтер не смутился; он сидел на пустом ранце, расставив ноги.
— Так вот, вошли, значит, мы в Тырново, а нам навстречу валит само духовенство, а за ними болгары, тьма-тьмущая... Да с цветами, кувшинами... Мда! Еще бы разок туда!