За две монетки

Дубинин Антон

Юноша, понимая, что должен хоть что-то ответить, неопределенно угукнул.

К ночи Гильермо успокоился. Уже давно — скажем честно, лет десять, почти сразу после рукоположения это началось — он не вставал по ночам на молитву: либо спал, либо работал, и работа была его нынешней формой молитвы, приемлемой для такого по-настоящему взрослого человека, наконец успокоившегося и обретшего место в Божьем плане. Так что Гильермо сам себя удивил, когда, ворочаясь от долгого непокоя, он наконец осознал и узнал старую жажду — жажду утешения. Ту же, с которой некто Бенуа Дюпон входил в незнакомые храмы, ища красного огонька у алтаря ранее, чем людей или хлеба, и выдыхал, как жаждущий, опускаясь на колени как можно ближе к алому свету.

Он встал, натянул штаны — прошли те времена, когда братья согласно уставу спали в полном хабите — и так, с голой грудью, испытывая странное смущение от собственной неодетости, преклонил колени у кровати.

Крест на стене был не такой, как у большинства

братьев: этот ему привезла в подарок мать, привезла из Вивьера в тот единственный раз, когда навещала сына в Риме по своем возвращении во Францию. Смеясь, рассказывала, что пришлось нарочно ездить за крестом к малым Братьям Иисуса, долго объяснять им, зачем ей такой понадобился: алое сердце с ладонь размером, увенчанное алым же распятием, — Jesus Caritas, «Иисус Любовь», крест брата Шарля де Фуко, великого соотечественника Дюпонов, который теперь приняли как символ братья его конгрегации. Гильермо попросил этот крест случайно: недавно редактировал для Osservatore какую-то статью о Малых Братьях, вот и назвал первое пришедшее в голову на материнский вопрос — что привезти из Франции. Нашего дюпоновского вина, только немного, не больше двух бутылок, чтобы тебе не носить тяжестей, ну и памятное что-нибудь, небольшое… хотя бы распятие брата Шарля, нашего вивьерского святого. Как же не святого, он еще не канонизирован, но обязательно будет, и вскорости. Хочу от него привет с родины, если тебе не трудно.

И через неделю после телефонного разговора Гильермо уже гладил крохотные ладони матушки, державшие добытое для него такими стараниями красное сердце, и, смеясь на всю гостевую трапезную, повторял — мама, да вы просто герой! Мама, вас только за Граалем посылать, ведь найдете! — а сам думал, что неожиданно для себя получил распятие своей мечты, сравнимое разве что с Лабровскими четками. Алый крест был прекрасен, его не хотелось выпускать из рук, вид его наполнял глаза настоящей влагой. Может быть, потому, что мама была такая веселая, так талантливо и неуместно для монастырской гостьи накрашенная, с ярким ртом и в кокетливой хитрой шапочке… Маленькие женщины стареют медленно; она совсем не изменилась, закрашивает седину, стойко веселится, красивая и молодая — потому что ей никогда не стать бабушкой — и в собственном доме она тетушка Камиль теперь уже насовсем, а сыну без тени упрека привезла свой смех и алое сердце в руках, храни, Господи, матушку, вот она-то Тебе действительно все отдала.

К кресту прилагалась и открыточка со знаменитой молитвой — вручили маме на память те же Малые Братья. «Отче, отдаюсь Тебе. Делай со мной, что захочешь. Все принимаю, готов ко всему…» Молитва брата Шарля, сумасшедшего отшельника, променявшего нормальное монашество на бездарную и святую гибель в Сахаре, стояла у Гильермо на столе рядом с карточкой улыбающейся мамы и еще парой фотографий, особенно милых сердцу. Экспозиция редко менялась: фото вместе с Винченцо после вечных обетов, где два молодых белых монаха, красавец и заморыш, одинаково солнечно смеются в объектив, сменило черно-белый вид вивьерского собора — вот и все перемены за последние десять лет. Но сегодня вечером особенно дорогая открытка с немецкой статуей — Иоанн, уснувший на груди Иисуса — была гневной рукой Гильермо разжалована в закладки первого подвернувшегося тома: в чертах Иоанна его нечистая совесть рассмотрела облик бедолаги Марко.

Гильермо сначала стоял на коленях, потом сгибался все ниже и наконец уткнулся лицом в пол, рассказывая обо всем перед алым сердцем-крестом, спрашивая совета, винясь в недостатке милости, и хотя уже знал, что ответа не будет, постепенно ему становилось легче. Хоть с собой поговорил, если Ты не хочешь, молча сообщил он стене — и поднялся наконец на затекшие ноги. Под коленями покалывало, в темноте мутно белел циферблат будильника, сообщавший, что Гильермо молился не менее полутора часов. Надо же, как мало настоящее благочестие имеет общего с тем, что на него так похоже. Гильермо отлично помнил, как молился юноша Бенуа, и не мог себя обманывать, что он не разучился. Зато теперь хотя бы хотелось спать, и сосущая боль в сердце обратилась в решение. Сиена так Сиена, там осталось много старых знакомых, начиная со святой Екатерины, на чьем чтимом черепе в базилике ему всегда рисовались нежные и родные черты — как у матушки или Мари-Мадлен. Так что, можно сказать, Гильермо уснул спокойно, и довольно спокойно провел следующее утро, и не засосало у него под ложечкой, даже когда после приор подошел к нему сразу после мессы с известием, что звонил провинциал и хочет лично переговорить перед капитулом, на котором будет обсуждаться новая миссия. Вот и славно, стоило подумать, что нужно поговорить с провинциалом, как он и сам пожаловал! И после, когда, нарезая круги по клуатру, брат Джузеппе — натура такая же неугомонная, как и сам Гильермо, — сообщил ему, что нужен франкоговорящий священник для двухнедельной поездки в Россию в середине лета, тот даже обрадовался. Заодно и передышка, а кроме того, чем дольше сейчас вне Флоренции, вдалеке от проблем и чужих искушений, тем лучше. Провинциал обещал в подробностях рассказать о деле на капитуле, перед всем монастырем, вкратце же сообщил,

что миссия простая — провести реколлекции для маленькой общины доминиканских сестер, регулярной общины Третьего Ордена, разумеется — второго Ордена и в помине нет в коммунистической стране, в огромном городе, где есть только один католический храм, и тот открыт только потому, что он номинально принадлежит французскому посольству в Москве. Однако терциарии в России существуют уже давно: члены московского сестричества, основанного еще до революции, частично эмигрировали в годы войны, частично погибли в лагерях как политические заключенные, однако в последние годы политика Советского Союза сильно изменилась, и многие сестры из тех, самых первых, окончили свои дни на свободе. А заодно и проросли новые посевы: настоятельница московских терциарок, к которой поедет Гильермо, считает себя духовной преемницей Норы Ромашевой, одной из немногих переживших сталинские лагеря сестер Анны Абрикосовой. Абрикосовская община канонически принадлежала к восточному обряду, тесные связи поддерживала с Францией; а регулярное сестричество Святой Екатерины — так они официально называются — изначально было связано с Римом, именно туда их настоятельница ездила за утверждением, оттуда получала духовное руководство. Так что из римской провинции должен прибыть и тот, кто примет вечные обеты у трех давних членов и первые обеты — у трех новеньких. Небольшая община, но для России, где каждый на счету, — островок в Красном море, так сказать. Дальше продлевать им новициат уже не представляется возможным, посетить Италию, сами понимаете, им куда труднее, чем кому-либо отсюда выбраться в Россию, но провинциал ехать отнюдь не обязан, достаточно делегированного им священника. И вы, Гильермо, подходите по всем параметрам, потому что вы самый молодой из наших не занятых в данный момент франкоговорящих братьев… или самый незанятый из молодых. Я имею в виду тех молодых, которые достаточно зрелы для выполнения подобной задачи, и тех незанятых, которые летом, в неучебное время, могут себе позволить две недели отсутствия.

Значит, община франкоговорящая, уточнил Гильермо на всякий случай. Да, кивнул Джузеппе, на сто первом круге по клуатру останавливаясь наконец передохнуть. Настоятельница, госпожа Ивановская, говорит и пишет по-итальянски, более того, приезжала в свое время в Рим по поводу своей научной работы — она переводчик и преподаватель; но остальные по большей части говорят исключительно по-русски, у нескольких наиболее образованных, включая Ивановскую, второй язык — французский. Наследие абрикосовской общины, а может, дореволюционной интеллигенции: там французский был обязательным вторым языком культурного человека, даже категоричнее, чем в средневековой Англии…

Прекрасно, не скрывая облегчения, сообщил Гильермо. Страшные истории про заморенных в лагерях сестер, про крохотный островок католиков в центре советского мегаполиса радовали его сердце, как глоток настоящей жизни. В воздухе опять будто бы забился кончик длинного стяга. Бенуа Дюпон почувствовал зов пути, настоящего далекого пути, и кровь побежала по жилам куда быстрее. От дамы Сфортуны, сколько Гильермо себя помнил, всегда можно было оторваться, выйдя в дорогу.

— Можно считать, что предварительное ваше согласие я получил? Отлично, отлично. Подождите, я вас еще ознакомлю с разными частностями…

Dio mio, почему же Джузеппе всегда так выражается — предварительное, ознакомлю… Неужели написание официальных документов портит человека столь стремительно, или здесь обратная связь — Джузеппе потому и для того и избрали провинциалом? Доменико сказал бы — «Ну как, правда поедешь? Не побоишься?»

— Я хочу, — просто ответил Гильермо, невольно складывая пальцы крестом. Конечно же, под скапулиром. Потому что это был совсем не Доменико.

Ах, как же он обрадовался, идиот, думал — ловко получилось сбежать! Хорошо еще, что на капитуле, когда провинциал объявил о его назначении, «звездой экрана» стал все-таки не он.

— Брат Гильермо согласился, а социем ему, по обсуждении с приором, мы решили послать одного из молодых…

Сразу несколько молодых братьев с надеждой напряглись на своих местах. Даже Анджело, который отродясь не сидел на капитулах иначе, чем нога на ногу, или по крайней мере раскачиваясь на стуле, или хотя бы откинувшись на спинку — и тот стал похож на идеального новиция с гравюры Доре: весь подобрался, руки кротко сложены на коленях, прямой и смиренный. Еще бы, такое приключение! Советский Союз! Спортивный туризм в виде прикрытия! Опасность и удовольствие в одном флаконе, и перед употреблением встряхнуть.

— Молодого брата, который, по словам отца приора, свободно владеет русским языком. Причем, что особенно полезно для нашей ситуации, он изучал его не в образовательном заведении, а у себя дома, так сказать, в языковой среде. Брат Марко Кортезе, я о вас, конечно. Что вы скажете на мое предложение?

А что мог сказать брат Марко на его предложение — он так шумно вдохнул, будто больной-сердечник, что о Гильермо все и думать забыли. Смотрели — кто с завистью, кто с улыбкой, кто с безошибочной приязнью старшего — как брат-студент, схватившись за сердце, пытается совладать со своей радостью. Еще бы ему не радоваться — и двадцати пяти нет, а такое дело выпало!