За годом год
Шрифт:
Правда, потом мысли исчезли, но желание противиться осталось. Сейчас же оно охватило Валю всю, пробудило даже ярость. Почти бездумную, но лютую.
Она рванулась и оттолкнула Алешку, И, сбегая среди редких сосен с пригорка, слыша топот Алешкиных ног, лихорадочно думала, куда ей сейчас бежать. Куда?
Обессиленная, Валя добежала до домика Урбановичей. В окнах горел свет. Занавеска в одном окне была приоткрыта, и она увидела их всех — Зосю, Алексея, Светланку. Они сидели за столом, занятые каждый своим. Подперев рукой щеку, погруженная в себя Зося читала книгу.
— Зося! Выйди сюда! Пожалуйста!
Чувствовать себя оскорбленным может не только тот, кого оскорбили. Алешка рвал и метал, более чем убежденный, что Баля все перекрутила по-своему.
"Чистюлька! — возмущался он. — Кого ты из меня делаешь? Мне ведь и так хватает. Разве я не хотел, чтобы ты мои была?.. Ну ладно!.."
Найдя фонтанчик питьевой воды, Алешка умылся и решительно зашагал из парка.
Он не знал номера Аллиной квартиры: до того, если приходилось, провожал лишь до подъезда. Однако поднялся на второй этаж, послюнявил пальцы, пригладил брови и позвонил в первую попавшуюся дверь. Когда щелкнул замок и в приоткрытой, взятой на цепочку двери показалось женское лицо, нагловато сказал:
— Я к Алле. Она тут живет?
— Заходите, — грустно пригласила женщина.
За стеклянной дверью, в гостиной, на рояле заиграли туш. В переднюю выбежала Алла, не удивилась, зааплодировала, помогла ему раздеться и, держа за концы его белый шарфик, придирчиво оглядела. Потом забросила шарфик за его голову и так потащила не в гостиную, а в свою комнату. Там царили голубые сумерки. Горел ночничок на тумбочке у кровати, и от трельяжа исходил рассеянный свет, дробясь в алмазных гранях флаконов и пудрениц.
— Один? Поссорились? — дурашливо засмеялась Алла. — От тебя за версту несет парикмахерской.
Она взяла пульверизатор, сжала в ладони голубую грушу с кистью и обдала Алешку душистыми брызгами.
Нарочито грубо, не отвечая, он взялся за мочку ее уха, привлек к себе и поцеловал, чувствуя, что Аллины зубы с хищной осторожностью впиваются в его губы.
— А что, больно? — через минуту спросила она, растирая укушенное место пальцем и, как ни в чем не бывало, ведя Алешку в гостиную.
Там было четверо: бледнолицый, с усиками, длинными, зачесанными назад волосами Ковшов; горбоносый рыжеватый артист филармонии Прудник — тоже в широкоплечем пиджаке и в узких брюках, и две девушки с причудливыми прическами, одетые ярко, но со вкусом. Одна из них студентка консерватории, тонкая, безгрудая, вероятно, только что кончила играть и шла от роняя к остальным, что стояли у круглого столика. Походка у нее была медлительная, вялая. Она едва поводила плечами и держала руки по швам.
Нового гостя дружно приветствовали и расселись вокруг столика. Только
— Мы говорили тут, Аллочка, про тебя, — сказал Ковшов, бережно поправляя волосы на висках и переводя глаза на полную, с застывшим, будто нарисованным, лицом девушку. — Зина вспомнила о прошлогоднем курорте.
— Ха-ха-ха! — утробно захохотал Прудник.
— Очень нужно, пусть она сначала о себе расскажет, — безразлично ответила Алла. — О купальнике, в котором в очереди за нейлоновыми манишками стояла. Или как ходила на пляж с двумя полотенцами, словно Иисус Навин.
— Непонятно, — приподнял широкие плечи Ковшов.
— А ты расспроси. Одно полотенце для головы, а другое вместо юбочки. Дошло? Сила!
— Что в этом особенного? — спокойно удивилась толстушка. — Я просто была постельно больной…
— Ха-ха! Два — ноль в твою пользу!
— Два — это не так уж много, — вставил Алешка, набираясь, как и они, игривого нахальства.
— Мерси, тоже очко, ха-ха!
Перешли в столовую.
Нельзя сказать, чтобы Алешке понравились его компаньоны. Особенно прыщеватый от вожделения Прудник, который из-за пустяка хохотал громче всех, считая это признаком собственного достоинства. Безгрудую же ломаку, с походкой, как у загипнотизированной, — ни кожи, ни рожи! — он возненавидел сразу. И поэтому, когда стали пить, пьянел тяжело, стал показывать клыки и все больше наливался свинцовым упрямством.
Алла заметила это, и, когда Алешка, подняв вилку, как оружие, скосил свои страшноватые глаза на Прудника, осторожно взяла под руку и потянула в кабинет отца. Усадив на тахту, по-кошачьи примостилась рядом и положила руки ему на колено.
В столовой звенели рюмки, было слышно, как хохотал Прудник и медлительная студентка рассказывала анекдот о каком-то пустыннике, его искусительнице, эликсире и знаменитой башне в Пизе. Алешка как бы впитывал это в себя и, хмелея, делался все более мрачным.
— Хорошо Урбановичевой Пальме, — сказал он, — гавкнет, скажем, на тебя, а никому ведь и в голову не придет обижаться или поправлять ее. А тут и перекрутят еще…
— А мне хоть бы что, — отозвалась Алла. — Я просто не обращаю внимания. Пускай себе.
— Ого, не обратишь!
На письменном столе зазвонил телефон.
Торопливо чмокнув Алешку в щеку, Алла вскочила и подбежала к столу.
— Алло! — как можно спокойное сказала она, игриво глядя на Алешку, который тоже встал с тахты и, шатаясь, подходил к ней. — Я вас слушаю. Иван Матвеевич?.. Нет, папы нету…
— Зимчук? — хрипло спросил Алешка. — Вот еще один праведник… Дай!
— Ты с ума сошел! — крикнула она, испуганно зажав мембрану в кулаке.
— Дай, говорю!
На него стало жутко смотреть.
Алешка вырвал из ее рук трубку и поспешно проглотил слюну.
— Эй, вы, Иван Матвеевич! — надорвался он. — Я говорить с вами хочу… Что? Пьяный? А на кой черт я кому, если все в норме. Про меня, может, и вспоминают только, когда провинюсь и критиковать надо. Попал на язык, то уже не надейся, что спустят…