За годом год
Шрифт:
После торжественной части и самодеятельного концерта в зеленом театре они пошли по прибрежной аллейке. Здесь было меньше людей. От речки веяло свежестью. На противоположном берегу ярко светились окна электростанции. Свет падал на черную водяную гладь дорожками. Речку на этом месте перегораживала плотина, и шум воды на спаде покрывал все звуки.
Валя еще жила слышанным. Секретарь горкома комсомола поздравлял студентов с окончанием учебного года. Ректор говорил о заботах, которыми окружает
Алешка же, подстриженный, надушенный, был скучным. Он подтрунивал над речами, над тем, что люди без шпаргалок даже выступать разучились, хохотал не там, где было смешно, или сидел насупленный, унылый.
Дойдя до главной, широкой аллеи, они не возвратились, а пошли под фонарями, свисавшими с серебристых мачт, как плоды на склоненных ветках. Парк заполняли студенты, и знакомых встречалось много. У "комнаты смеха" подбежала нарядная Алла. Пожала руку Алешке, схватила Валю за талию, закружила.
— Вот это я понимаю! — заахала она, стреляя игривым взглядом в Алешку и поправляя платье. — Наконец-то! Никого не надо бояться — ни декана, ни председателя профкома…
Она стала рядом с Алешкой, прильнула к его плечу и ущипнула за руку.
— Не ревнуешь, Валечка? Не надо. Его хватит на многих. А ты, Костя, тоже не особо ей доверяй!..
— Ты, кажется, в Витебск? — не ответила Валя, взглядом требуя от Алешки, чтобы тот положил конец Аллиной игре.
— Чего я там не видела? Папа сегодня сказал, что остаюсь дома, при нем. Ведь я у него распронаединственная, — засмеялась она. — Ты рада? Давайте через часик закатимся к нам и отметим это обстоятельство, чем тут слоняться. Муть! Ковшов! — увидев стройного, в белых брюках и светло-синем пиджаке парня с черными усиками, окликнула она и, не попрощавшись, устремилась к нему. — Так мы ждем… Не сабантуй — мечта будет! Утонченнейший!..
Алешка купил эскимо и, кусая его, как хлеб, повеселел.
Постояли возле качелей. Шесть лодок взлетали вперемешку. Из них раздавались смех и визг девушек. Лодки поднимались вровень с перекладинами. Девушки протестовали и, когда парашютом надувались их юбки, стыдливо и смешно приседали. Дежурный время от времени покрикивал и тормозил. Вокруг разносился глухой, басовитый стук. Тут же огромная стрела поднимала в небо привязанных к сиденью любителей острых ощущений, опускала вниз головой до земли и снова взмывала вверх. Некоторые даже не держались, а, расставив руки, летали, как ласточки.
Во всем этом было не так уж много затейливого, но Вале тоже стало хорошо. И, катаясь, она все больше проникалась чувством какой-то окрыленности. А когда выбралась из лодки и сошла с помоста, сердце у нее билось толчками — тук! тук! тук! Алешка угадал это. Не спрашивая согласия, потянул
Танцевать расхотелось. И они побрели песчаной дорожкой по склону пригорка.
Огни фонарей, мерцавшие между деревьями, не доносили сюда света. В кустах, в кронах деревьев притаилась темень. И хотя от танцевальной площадки долетала музыка, от качелей — глухие удары лодок о доски-тормоза, а на Первомайской улице то и дело звенел трамвай, — и музыка, и удары, и трамвайные звонки казались далекими и нездешними.
— Тут хорошо, — сказала Валя, подставляя лицо теплому повеву.
Не желая дальше слушать ее, Алешка ухмыльнулся:
— Пойдем к этой коллективистке? Отметимся? Верно, деликатесы разные будут. Рванём?
— Нет, конечно…
— Ну и черт с ними!.. У матери с глазами плохо, — зашептал Алешка. — А я и про это думать не могу… Чего волыним? Неужто не видишь, как тяжело мне?
Он подался к ней, но Валя откинула голову. Обняв и поддерживая ее за спину, Алешка все же дотянулся до Валиных губ и припал к ним. Страх заставил Валю слегка отстраниться и закрыть их ладонью. Но Алешка пересилил ее и снова привлек к себе. В такой неудобной позе, замерев, но борясь, они остались на долю минуты.
— Не надо, Костусь, пусти, — слабо попросила она.
Однако Алешка отвел от губ ее руку и опять начал целовать.
Она грудью чувствовала, как бешено бьется его сердце, и это кружило голову. Воздух, который вдыхала теперь Валя, обжигал губы. Таким же горячим казалось прикосновение Алешкиных рук. А тот прижимал Валю к себе и все ниже опускал по ее рукам свои руки, судорожно перебирая пальцами.
По когда он, потеряв над собой власть, порывисто дыша, попытался клонить ее к земле, Валя вдруг уловила запах водки. Он выпил перед тем, как идти сюда! Зачем? Чтобы приглушить что-то в себе и быть смелее? Значит, он заранее готовился к этому!..
Уже и раньше вместе с отнимающим силы томлением в ней было желание сделать Алешке больно, за что-то отомстить. Смириться она могла, только протестуя против того, что ожидала и что надвигалось на нее. Были и мысли: "Ты ли это, Валя? Опомнись! Иначе завтра — кто знает! — опостылеешь себе и тогда трудно будет глядеть на свои голые плечи, руки, которые радовали прежде. Доведется кусать пальцы, плакать, боясь, что тебя услышат, и страдать от бессилия что-либо изменить. А сквозь слезы в душу будет закрадываться страх: а что если?.. Разве уже решено все? Наоборот… А если выберешь другого? Ты же принесешь страдания и ему. Простит ли он тебе? Да и любовь, когда прощают, не та любовь…"