За голубым сибирским морем
Шрифт:
Потом Аня заметила, как сияющая улыбка Павла сменилась сосредоточенностью. Складки меж бровей углубились.
— Завтра? — переспросил он Богунцова. — Хорошо, зайду.
Положил трубку, задумался: «Дело есть»… Что это за дело? О командировке, о письмах или опять о…
Не придется ли еще один бой выдержать?»
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
А ВПЕРЕДИ — БОРЬБА
Утром
«Какую избрать линию? — мучительно размышлял Ряшков. — Знать бы, кто о чем будет говорить?»
Юрмаков встретил редактора без приветливой улыбки, как, впрочем, встречал всех, но заговорил с ним доброжелательно, спокойно.
— С чем это вы ко мне пожаловали?
— Да вот… — Ряшков смутился было, не находя, что сказать, но быстро оправился: — Вот зашел, может быть, какую индустриальную проблему поднимем в газете? С рудником ведь хорошо получилось. Толково!
— Верно, с рудником хорошо получилось. Идея передовых людей восторжествовала.
— А если еще что-нибудь такое?
— Надо подумать. Так, с маху не скажешь. Я подумаю.
Больше говорить было не о чем. Наступило неловкое молчание. Тогда Ряшков решил сказать о главном:
— Сегодня бюро. Неприятно…
— Неприятно, однако, не только вам. Сами понимаете.
— Да, конечно. Что-то мне запишут с этим Щавелевым…
— Бюро решит. Но это зависит не только от членов бюро. Иногда говорят: судьба человека в руках самого человека.
— Как?
— А так. Сам набедокурит, в тюрьму посадят — судьба. Заслужит почет и уважение, его поднимут на щит — тоже судьба.
— Я не совсем понимаю. При чем тут бюро и…
— От поведения коммуниста во многом зависит и решение. Сознание и совесть двигают человеком. Об этом редактор знает.
Ряшков вышел от него злым: разведка не удалась. То, что не следует лезть на рожон, он и раньше знал, а вот каково мнение членов бюро, как следует сегодня выступить, вот это…
Придя в свой кабинет, Иван Степанович перечитал тезисы защитительной речи, приготовленной им с утра, опять задумался, выискивая наилучший план действий.
После больших раздумий решил написать два варианта выступления: одно совсем короткое — признать все ошибки и только, чистосердечие, покорность смягчат удар; второе — последнее, на случай угрожающего положения, чтоб уж бить главным козырем.
Бюро, как всегда, проходило в малом зале заседаний обкома партии. Здесь — два ряда столиков, поставленных «ромбом», так что уголки столов плотно примыкали друг к другу, а все стулья, приставленные к этим столикам, были обращены к длинному накрытому зеленым сукном столу. Справа от него стояла невысокая, полукруглая трибуна.
В этом зале принимались важные постановления, здесь решались судьбы людей.
После перерыва члены бюро расселись за зеленым столом. Щавелев и Ряшков, неслышно ступая по ковровой дорожке, прошагали
Богунцов посмотрел в зал, ожидая, когда усядутся приглашенные, стихнет шум. У секретаря обкома, как всегда, аккуратно подстрижены столбики усов, тугим узлом завязан темно-синий галстук с широкой стального цвета полосой посередине. Карие глаза немножко грустные.
Тяжело ему. Предстоит обсудить два персональных дела. Секретарь за всех в ответе, а за этих — в особенности. И обидно и стыдно. Просмотрел.
Вот все затихли, смотрят на «первого» да на членов бюро: «Сейчас начнут… Что-то решат?..»
Богунцов пошептался с одним членом бюро, с другим. Стучит по звонку, хотя в зале ни звука — это он по привычке или по рассеянности. Позвонил и кивнул работнику орготдела:
— Ну, докладывайте.
Когда суть дела была изложена и Богунцов попросил выступать, в зале наступила напряженная тишина. Переглядывались, высказываться не спешили: надо подумать, послушать Других.
Щавелев отвалился на спинку стула. Квадратные стекла пенсне тревожно поблескивали.
Спиной к нему, за противоположным столиком сидел Ряшков. Он достал блокнот и авторучку, приготовился писать. Но пока никто не выступал, и потому он поставил локти на стол, сцепив пальцы в один кулак, посматривал то на членов бюро, то на приглашенных. В его взгляде читалась растерянность, нетерпение и мольба.
Грибанов выступил одним из первых.
— В заявлении на имя секретаря обкома, — начал он, — мои замечания изложены. Здесь не стоит их повторять. Могу только добавить. Настоящий руководитель должен уметь выслушивать подчиненного и учитывать его предложения, если они полезны. Ряшков этого не делает. Потому его и не любят в редакции. Он не изучает жизнь, а наблюдает ее из своего кабинета да из автомобиля.
На трибуну вышел Юрмаков. Его черные, с монгольским разрезом глаза пробежали по залу, на мгновение остановились на секретаре обкома:
— С предложением о Щавелеве — согласен. Ему придется сдать дела. Иначе он… — Даже Юрмаков, всегда уравновешенный, сегодня нервничал и потому чаще обычного повторял свое слово «однахо».
— А редактора, однахо, снимать не следует, — продолжал Юрмаков. — Молодой, его можно перековать. Выбить из него трусость надо. Чего трусишь? Коммунист ведь. — Ряшков поднял голову. — Да, да, я тебе говорю. Сам вопросы решай, руководи. Зачем жить по древнему обычаю: по земле ходи, а на бога поглядывай.
Шмагин слушал его и поддакивал: «Правильно говорит, очень верно. Но… Но как же получается? Этот — правильно, Грибанов — тоже… Как же быть? Выступать надо, а тут мысли раздвоились…».
— «А секретарь парторганизации редакции говорить будет?.. — услышал он голос Богунцова и, вздрогнув, поднял голову.
— Да, да, скажу. — Переступил с ноги на ногу, развернул блокнот. — Вот тут… Тут правильно говорили. Конечно, у Ряшкова не все качества отрицательные, и тут прав товарищ Юрмаков. Снять легко, труднее вырастить. Но руководил коллективом, редакцией он неважно. И тут, видите ли…