За голубым сибирским морем
Шрифт:
Она посмотрела на соседку, уже пожилую женщину, тоже родившую сына, и спросила:
— А правду говорят, что первый всех дороже?
— Первый? Гм… Пока он один — он самый дорогой. А родится еще — будет два самых дорогих. У меня вот восьмой и… не налюбуюсь. Пальцев много, а какой ни укуси, все одинаково больно.
— Это верно, — согласилась Аня. На ее лице то появлялась, то исчезала улыбка. «Все-таки обидно, что нет Павла… Пришел бы, принес записку… Папаша! Где-то в Шеловугино… В Шеловугино? А если… в Озерках, у этой? Нет, теперь не пойдет. Я верю тебе, Павлуша,
Аня услышала, как в форточке посвистывает ветер, повернулась, посмотрела на небо: с севера на юг плыли беспокойные облака, ветер рвал их, гнал куда-то, а они сопротивлялись. Однако ветер осиливал их. Небо постепенно очищалось. «Видимо, мороз будет», — решила Аня. Она натянула повыше одеяло, закрыла глаза и снова стала думать о сыне, о муже, о том, что вот теперь бы поговорить с Павлом обо всем, обо всем.
Странно устроена жизнь. Полюбят люди друг друга, станут супругами и живут да радуются. «Хорошая семья», — говорят соседи. Но ведь и те ссорятся. Из-за чего? Чаще всего из-за пустяков. Не так посмотрел, не то сказал.
Аня это хорошо знала.
…Он «Правду» любит читать с красным карандашом в руке. Доберется до статьи и давай подчеркивать строку за строкой. Пока она посуду моет, со стола убирает, он всю газету разрисует. А потом она возьмет, посмотрит и… отбросит: неприятно читать такую…
Она любила слушать радио, особенно оперы, симфонические концерты. Он же, придя домой, любил отдохнуть в тиши или садился за книгу. Ну, а комната — одна!
Иногда Аня забирала динамик на кухню и слушала Москву до полночи. Часто под звуки приглушенной музыки засыпала на кушетке. А потом сквозь сон слышала, как Павел на цыпочках подходил к ней, накрывал ее чем-нибудь теплым, нежно целовал в лоб и, выключив свет, уходил к своему столу…
«И все-таки хороший он у меня, — продолжала размышлять Аннушка. — Горячий, порывистый? Да. Но ведь… Камень, тот спокоен да холоден… Теперь он совсем родной, без него нет тепла в доме. Но в сердце моем он не один: в нем теперь и второй Грибанов. Басовитым голоском заявил о своем праве на жизнь. Вошел в сердце и потеснил отца. Дорогие вы мои мальчишки!»
Аня вздохнула, обвела глазами палату и снова предалась своим мечтам:
«Вот жди теперь, думай. Нет, милый, теперь мы будем иначе жить, иначе. Лучше уж поговорить, объяснить все…»
Ах, эти перекосы молодых сердец! Иногда происходят они и по важным причинам, а иногда просто из-за мелочей.
Впрочем, весь домашний быт состоит из сотен и тысяч мелочей. Они рождаются в жизни, их масса; возникают или рассеиваются, исчезают или увеличиваются, растут, подобно комочку снега, пущенному с горы.
Значит, и в личной жизни нельзя быть мелочным. Надо самим свою жизнь делать не колючей, а радостной. Этому надо учиться у старших и именно у тех, которые в пылкой любви, а потом уж в спокойной супружеской жизни прошли свой большой путь, поддерживая, согревая друг друга заботой, добрым словом и ласковым взглядом.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Когда
Грибанов сердито бросил в кузов свою туго набитую полевую сумку и сам полез на горку из мешков.
— Не замерзнете, товарищ? — спросил шофер.
— Ничего, доеду.
— Мороз-то крепчает. Вот полушубок мой возьмите. Грязноват, правда, но теплый.
Тронулись.
Все эти дни, после ледяной купели, Павел грипповал. И сегодня болезнь не унималась. Шумело в голове, перед глазами все время плыли круги, и все тело обдавало то горячим паром, то колючим инеем. Болело горло.
Начало смеркаться. До Светенска было еще далеко. Шофер спешил. Мотор ревел на больших скоростях. Машину плавно покачивало на поворотах, подбрасывало на ухабах. Ветер свистел, пронизывая одежду. Павел перевернул два мешка, устроил укрытие, вроде окопного бруствера, сел спиной к нему. Дуть стало меньше, но холод все равно пробирал. Павел подумал: «Вот сейчас хотя бы малую частицу летней забайкальской жары, от которой асфальт в кюветы сползает…»
Спрятал лицо в воротник полушубка, надышал, теплее стало. А голова все ныла, и по всему телу растекалась тяжелая истома.
Закрыв глаза, Павел прислушивался к мотору, который беспрерывно гудел: то ворчливо, сердито, то надрывно, словно жалуясь на перегрузку, то вдруг затихал и разговаривал таинственно-предостерегающе — машина в это время катилась под гору легко.
А голова трещит. Тут еще ухабы. Кузов тяжело подпрыгивает, того и гляди вышвырнет. Мысли Грибанова то светлели, то туманились. Вот они побрели домой… Память воскресила встречи с Руженой, разговор со Шмагиным, с Аней, прощание… Обидно и стыдно.
Сложная эта штука жизнь!
Где же та идеальная семья? Нет, с одними улыбками и поцелуями век не проживешь.
А холод все сильнее пробирает тело. Земля гудит, с треском колется от мороза. Кажется, вся планета не выдержит, вот так хрястнет и развалится на две части…
Машина мчится, качается из стороны в сторону, подпрыгивает на камнях и кочках, словно она недовольна тяжестью груза и пытается сбросить его.
Переправа в Светенске уже не работала.
Еще вчера в снеговой каше появились крупные глыбы льда. Они целый день толкались, высовывались из воды, словно для того, чтоб глотнуть воздуха и снова нырнуть. Река по-прежнему злилась, клокотала, рвалась из берегов.
Так прошла ночь.
Но сегодня лед шел уже почти плотом. Павел стоял на берегу с интересом смотрел, как один плот плыл, плыл, а потом замешкался, совсем вроде, остановился, и вдруг — натиск сверху. Огромная льдина дрогнула, зашевелилась, встала на дыбы, пытаясь вырваться из этого плена, но переломилась и — ах! — обрушилась со стоном и скрылась под водой.