За Калинов мост
Шрифт:
Она смотрела на медвежонка в блюдечко, но ни поговорить с ним, ни передать ему весточку не могла. Убегать от старухи ей теперь не хотелось, хотя в глубине души еще оставалось сомнение в том, что Авдотья Кузьминична ее не обманывает, и действительно собирается выдать замуж, а не убить.
В «Рамблере» она уже не искала свадебные обряды, а обряды инициации мальчиков – и у северо-американских индейцев, и у папуасов, и у сибирских шаманов – были практически одинаковыми, и никак для медвежонка не подходили. И потом, какой же он мальчик! У него уже есть настоящее индейское имя! Маринка вычитала на
Теперь она искала русские народные сказки про избушку на курьих ножках. Но сколько не повторяла смешные формулировки, вроде «Встань ко мне передом, а к лесу – задом», повернуть избушку ей не удалось. Видимо, с тех времен пароль успели поменять.
На пятую ночь в избушке ей приснился страшный сон. Начинался он вполне счастливо: Игорь вез ее по лесной тропинке на белом коне, вокруг пели птицы, зеленели весенние листья и светило солнце. Сон был таким ясным, что Маринка чувствовала, как Игорь прижимает к груди ее спину, чувствовала его руки по обе стороны от плеч, его теплое дыхание и легкое прикосновение губ к волосам. Ей хотелось повернуться и обнять его, но медвежонок боялся, что она упадет с лошади, и оборачиваться не разрешил. И ощущение счастья от этой невозможности только усиливалось, становилось острей и чувственней, и сердце замирало в ожидании, когда Игорь снова дотронется губами до ее волос.
Они подъехали к озеру, и на землю неожиданно опустились густые сумерки. Маринка не заметила, как они оказались стоящими на земле, взявшись за руки.
– Я привел ее! – крикнул Игорь, сложив руки рупором, и отошел на шаг. Маринка хотела последовать за ним, но ноги ее не послушались. Медвежонок ушел в темноту, растворился в серой пелене, как призрак, и она осталась одна у самой кромки воды.
Озерная гладь в полутьме казалась черной и маслянистой, как нефть. Тишина вокруг оглушала звоном в ушах, безветрие не шелохнуло ни веточки, ни травинки. И зеркало черной воды, гладкое, неподвижное, смотрело в небо, подобно огромному мертвому глазу. Только сумерки сползались со всех сторон, похожие на клубы темно-серого тумана, словно пылинки ночной сажи выкристаллизовывались из воздуха и заполняли собой пространство все плотнее и плотнее.
И перед тем, как наступила полная темнота, из сумеречного мрака на середине озера вдруг выступила черная фигура в широком балахоне с островерхим капюшоном. И изнутри бархатно-черного провала на месте лица матово вспыхнули два бледно-зеленых зрачка. Маринка хотела вскрикнуть, но голос отказал ей. Она хотела бежать, но ноги замерли на месте – тело сковало странное оцепенение, она не могла двинуть и кончиком пальца, не могла шевельнуть губами: их уголки безвольно опустились вниз, и зубы разжались, приоткрывая рот.
Черная фигура бесшумно шла к берегу, и полы балахона двигались в такт ее широким шагам. Мерцающие холодным светом зрачки не были похожи на звериные, Маринке показалось, что под капюшоном прячутся очертания треугольной головы огромного змея. Ужас выступил на лбу мелкими каплями пота, она силилась зажмуриться, но веки ей не подчинялись. Не доходя до Маринки пары шагов, некто вскинул руки: широкие рукава развернулись,
Она хрипло кричала и хлестала по лицу руками, пытаясь стереть с лица кошмарный поцелуй, содрать кожу, до которой дотрагивался раздвоенный язык. Футболка, ладони, лицо, волосы – все промокло от пота, стало отвратительно клейким, спальник облепил тело, и ей казалось, что змеи все еще опутывают ее со всех сторон.
Старуха на руках вытащила извивающуюся Маринку во двор и окатила водой из ведра. Вода была не холодной, а приятно прохладной, чистой, смывающей с кожи душный кошмар.
– Еще... – выдохнула Маринка, догадываясь, что не спит.
Авдотья Кузьминична повторила процедуру отрезвления. И откуда в ведре бралась вода? До колодца-то оставалось не меньше двадцати шагов!
– Что ж ты, детонька... – пробормотала старуха и взяла Маринку на руки, как ребенка, – пойдем-ка скорей обратно...
В избушке уже горели свечи, Авдотья Кузьминична усадила ее на сундук, раздела догола и завернула в шубу вместо липкого спальника. И вовремя – после обливания Маринку начал бить озноб, и воспоминание о кошмаре его только усиливали. Лицо горело и саднило.
– Посмотри, что с личиком-то сделала... – бабка сунула ей в руки блюдечко, и Маринка с ужасом увидела широкие кровоточащие царапины, располосовавшие щеки, и губы и нос.
– Ой, мамочка! Что же теперь делать? – стуча зубами, выговорила она.
– Да ничего. Сейчас, тряпочку приложим, и все пройдет. Не бойся.
Старуха вынула из кармана что-то вроде носового платка, вытащила из-под столика бутыль с мутно-белой жидкостью, похожую то ли на молоко, то ли на самогонку, и плеснула немного жидкости на тряпку.
– Мертвая вода. Запоминай, все раны исцеляет, кости сращивает, даже голова отрубленная на место прирастет, если ее мертвой водой сбрызнуть.
– Что, и человек оживет? – Маринка поморщилась от прикосновения носового платка к лицу.
– Нет, – усмехнулась старуха, – на то живая вода нужна.
– И где берут эту живую воду?
– Лучше бы спросила, где берут мертвую. Живая вода в ручейке бежит, на крыльцо выйди да посмотри. Глубоко, конечно, но достать-то можно. А мертвая вода – в молочной реке Смородине. И попасть туда не просто.
– И как, если у меня есть и живая и мертвая вода, я кого хочешь оживить могу?
– Увы. Если бы это было так! Люди бы вообще не умирали.
– Тогда зачем живая вода нужна?
– Не скажи. Нужна. Из царства мертвых вернуться. Не твоего ума дела, короче. Что ж тебе приснилось-то, что ты с лицом своим такое сотворила?
Маринка посмотрела в зеркальце – ни одной царапины не осталось, будто их и не было. Еще одно волшебство... И лицо вроде бы помолодело: исчезли недавно появившиеся паутинки вокруг глаз, щеки зарумянились, глаза заблестели.