За Кубанью(Роман)
Шрифт:
— Кибитка с брезентовым верхом? — осведомляется Максим.
— Она. Вороная упряжка.
— У кого останавливался?
— У Османа, старого скряги. — Анзаур рассказывает об Османе.
— Как думаешь, сможем мы сейчас создать в ауле отряд самообороны?
Анзаур задумывается.
— Поговорю кое с кем… Но… с нашим председателем каши не сваришь. Ведь люди судят о Советской власти по ее голове. А у нас голова того… с душком.
Анзаур провожает гостя до сельсовета. Довлетчерий уже здесь. Он сидит на ступеньках крыльца в окружении Петра и других бойцов и удивляет их карточными фокусами.
Максим проходит в комнату, где расположился отряд. Винтовки стоят пирамидой у открытого настежь окна, под окном — ящик с разобранным пулеметом.
— Петро!
Петро неторопливо входит в комнату.
— Ну чего?
— Посмотри сам.
— А что? Тут люди честные. Председатель говорит: хоть кусок золота на подоконник положи — никто не возьмет.
— Но ведь в ауле бывают и приезжие. По секрету могу тебе сказать, что недавно здесь ночевал один наш общий «друг». Зовут его — полковник Кучук Улагай. Слыхал о таком?
Петро бледнеет.
— Только не вздумай болтать об этом с председателем, это не Умар.
— Понял.
— Раз понял, наводи порядок. С этой минуты — круглосуточное дневальство, ни одной отлучки без моего разрешения.
Максим выходит на крыльцо.
— Иди сюда, фокус покажу, — подзывает его Довлетчерий.
— Мы не закончили осмотр аула, — напоминает Максим.
— Э, куда спешить, — ухмыляется председатель. — Спеши — помрешь, не спеши — все равно помрешь. — Он поднимается, по-приятельски подмигивает бойцам и берет под руку Максима. От него разит вином, он шумно доказывает, что у него в ауле полный порядок.
Они оказываются на берегу Афипса.
— Искупаться хочешь? — предлагает Довлетчерий.
— Можно.
Максим раздевается, набирает в легкие побольше воздуха и уходит под воду. Довлетчерий наблюдает за ним: хорошо ныряет комиссар. Но… что-то долго не показывается. Уж не стукнулся ли головой а камень? Беды не оберешься, бойцы видели, что они уходили вдвоем. Наконец над водой всплывает светлая голова Максима.
— Перепугал насмерть! — кричит Довлетчерий. — Здесь на дне острые камни. Ты бы, парень, поосторожнее…
Искупавшись, выходят на берег. Ложатся. Уходящее солнце ласково, будто прощаясь, поглаживает Максима по груди. За рекой — лес. От этих мест на добрую сотню верст, аж до Краснодара, до обрывистого берега Кубани, тянется он, глухо шумя. Вот и сейчас в безветрии лес что-то говорит по-своему, волнами разнося причудливые звуки. Максим прислушивается. Однако в быстром речитативе чудятся ему одни лишь вздохи. Значит, не по сердцу ему такие собеседники. Найдется ли человек, которому решится лес раскрыть душу? Наверняка найдется.
Нет, не лес то говорит, это отстукивает слова сердце Максима, готовое раскрыться перед другом. Но где он?
«Странно складывается судьба человеческая», — вдруг приходит на ум Максиму. Вот хоть бы он. Жил в нищем селе обыкновенный, самый что ни на есть темный батрак. И жена у него была — батрачка. И сын — батрачонок. А над ними барин — помещик. И жена его — барыня. И дети — барчуки. Максим вместе с другими батрачит, барин вместе с другими кутит. Но
Прибыли казаки: сотня донцов и сотня кубанцев. Эти знали, что к чему: бей, коли, режь, руби… Только через несколько лет на каторге узнал: Марфуша, его жена, и сынишка Артем померли от брюшняка.
Война. Загнали Максима в штрафную роту: авось немец ухлопает. Не ухлопал — большевики-то живучие. Отлежался в госпиталях, похаркал кровью — и за свое. В дни Октября в Красную гвардию пошел, потом в Красную Армию. Теперь вот против бандитов пустили Максима. И лежит он на берегу реки, о которой раньше и слыхать-то не слыхал, и думает о людях, о которых совсем недавно никакого понятия не имел… И сердце Максима горюет о судьбах этих людей так же, как о своей собственной. Хотя тут и по-другому сказать можно: нет сейчас у Максима отдельной судьбы, только своей судьбы, счастье свое понимает он теперь по-другому. И не только потому, что никто не занял в его сердце место Марфуши и Артема, другим стал Максим: маленькая боль породила большую.
Председатель присел, стал одеваться; вскочив на ноги, подпоясался серебряным наборным пояском. Оделся и Максим. Возвращались другой дорогой — обогнули аул слева. На главной улице разглядел Максим усадьбу, раскинувшуюся на целый квартал.
— Хорошее поместье, — похвалил он. — Удрал хозяин, что ли?
— Нет, не удрал. Осман тут живет, старик один. Богатый был очень, но сам отдал землю Советской власти.
Максим будто впервые слышит это имя.
— Что так много места занимает? Большая семья?
Председатель чувствует себя так, будто его за руку схватили.
— Трое. Я и позабыл об Османе. Посмотри, может, сюда перейдешь? Да и хозяйка у старика кровь с молоком.
Они подошли к калитке. Довлетчерий даже рад такому повороту дела — он давно собирался насолить выскочке Осману.
А Осман будто ждал их. На морщинистом лице ни радости, ни огорчения — как на моченом арбузе.
— Что смотреть? — говорит он. — Смотреть нечего, лучшего помещения для постоя не найдешь и в городе. У меня, бывало, душ по двадцать, а то по тридцать гостило, и всем место находилось. Сколько у тебя солдат?
— Десять. Со мной одиннадцать.
— Повозки, кони?
— На своих, на двоих, — улыбается Максим.
Осман ведет гостей к большой кунацкой.
— Кошму расстелим, спите в свое удовольствие. А тебе и получше место найдем.
Довлетчерий толкает Максима в бок, нехорошо подмигивает.
В доме Османа чисто, уютно, прохладно.
— Богатый был, — горделиво произносит старик. — Табуны держал, на скачках призы брал… Дом как в городе строил. Все богатство Советской власти подарил, могу и дом отдать. — Он проводит гостей в свою половину, ту, где не так давно ночевали Улагай и Ибрагим. — В этой комнате книжки читай, в той — спи. Нравится?