За Кубанью(Роман)

Плескачевский Лазарь Юдович

Рамазан снова сел. Даже не сел, а плюхнулся на стул.

— И дело не только в этом, Рамазан, — тихо заметил Геннадий. — Я б тебе и говорить о таком пустяке не стал. Офицер показал, что они три дня скрывались в городе. И адрес назвал. Твой адрес, Рамазан. Ты в это время был в ауле.

— Что ж, — вздохнул Рамазан. — Очень — неприятно. Но я к этой истории не имею никакого отношения. Тестя я последний раз видел за семь дней до свадьбы. Случилось это еще до революции.

— И с тех пор не виделись? Как же это могло случиться?

— С тех самых пор. Таков наш обычай — муж всю жизнь не должен встречаться с отцом и матерью жены.

— М-да… — протянул Геннадий. — Я этого не знал. Суровые законы. Но ведь ты коммунист…

— Я-то

коммунист, — невесело улыбнулся Рамазан, — но он-то монархист. Конечно, жена не могла не знать, что в квартире скрывается ее отец. Как ни тяжело, но сегодня же уйду.

— Только не это, — заметил Геннадий. — Глупо так поступать. Не забывай, что Адиль-Гирей — отец Мерем. Он мог наговорить ей все, что угодно. Я уверен в том, что она обманута. К тому же он, может быть, уже в ином мире.

— Как могла она обмануть меня? Ничего не сказать! Разве не обидно?

— Обидно. Но не забывай, ради кого она это сделала. У меня, понимаешь, в семье тоже хреновина не слаще — брат-то у Врангеля. Сотник, подлюга. А мать по обоим слезы льет. Вот и твоя жена попала в переплет: то муж, а то отец. Ты-то с пей вообще когда-нибудь об ее отце говорил?

— Никогда, дорогой, ни под каким видом мужчина не нарушит это правило. Но жена могла предупредить меня…

— А ей что, больше всех надо? Не кипятись. Поговори, выясни. Если Адиль-Гирей жив, он может скоро вернуться. И конечно, опять к тебе нагрянет. Тут уж будь начеку. Кстати, возьми-ка у меня эту карточку. — Геннадий протянул Рамазану небольшую фотографию. — Это задержанный. Есть предположение, что крупная птица, может быть, жена случайно знает его. Извини, что испортил тебе вечер, но иначе нельзя было.

— Ты поступил как друг, — ответил Рамазан.

Когда они вышли, уже стемнело. У входа распрощались, и Рамазан медленно пошел к дому. Сердце клокотало от обиды на Мерем: «Неужели не могла сказать, что сюда заглядывает отец?» И вдруг подумалось: «А сам-то я? Разве мне не должно быть ясно, что Адиль-Гирей иногда навещает семью?» Рамазан еще больше замедлил шаг. Начали припоминаться мелочи, которые у человека наблюдательного должны были вызвать явные подозрения. Взять хотя бы продукты. Мерем кормит его бараниной, которую теперь очень трудно достать даже на рынке. Спросил ли он хоть раз, где она ее берет? Поинтересовался ли, с кем встречается Мерем, как проводит время? Он считал, что неудобно задавать такие вопросы, боялся обидеть жену недостойным подозрением. К чему все это привело? И может ли он только ее винить в том, что их квартира была использована врагами?

И все же обида на Мерем туманит душу. Он стучит в дверь сильнее обычного, а войдя, торопится к своему столу: дела, мол…

Мерем сразу видит перемену в поведении мужа. Неприятности на службе? Она пытается прочитать ответ в его глазах — они никогда не лгут, — но не может поймать его взгляда. Сомнения исчезают, она уверена: Рамазан сердится на нее. И быть может, прав. Ведь тогда, два года назад, когда красные отступали, он хоть и был разгневан, глядел на нее неотступно, словно пытался загипнотизировать, внушить что-то, навязать свою волю. И зачем она послушалась старух, почему не пошла за мужем? Самое горькое она хлебнула в стане врагов. Ухаживание хлыщей с золотыми погонами, хвастливые рассказы о расправах над «мятежниками»; «предателями», назойливые расспросы контрразведки о муже — все это изо дня в день отравляло ее существование. Кончилось тем, что она нигде не показывалась, ни к кому не выходила. Но тогда- то и началось самое страшное — раздумья. Мерем сравнивала большевиков с деникинцами, подолгу, со всех сторон разбирая каждый их шаг, совершенный на ее глазах. И постепенно за поступками стали открываться пружины, двигавшие теми и другими, вся подноготная. В Рамазане она не сомневалась — идеалист-бессребреник. Но ей казалось, что таких больше нет. Теперь убедилась: таких «идеалистов», как Рамазан, среди большевиков много. Об этом свидетельствовало прежде

всего поведение красных лазутчиков, попадавших в лапы контрразведки. Редкий из них признавался в чем-либо. Большинство вело себя с достоинством рыцарей, а в час расстрела они пели революционные песни. Впрочем, расстреливать приходилось не часто, обычно конец наступал во время пыток — садистских, утонченных, превосходивших своей жестокостью средневековье. Офицеры контрразведки были не просто жестокими, они кичились жестокостью как особым видом доблести. Их дальний родственник, работавший в контрразведке и имевший некоторые виды на Мерем, доводил ее мать своими рассказами до слез. Впрочем, и Мерем это отлично понимала, предназначались рассказы не матери, а ей: так недалекий парень подчеркивал свои достоинства.

Сравнивая этих молодчиков с Рамазаном и его друзьями, Мерем не могла не заметить и самое главное различие между ними. Рамазан и его единомышленники не искали в революции личной выгоды, а, напротив, жертвовали ею. Их противники же руководствовались только личной выгодой: боролись за сохранение своих привилегий, земель, капиталов.

И Мерем будто подменили. Она начала появляться на людях, причем вела себя дерзко, вызывающе. Знала: дочь Адиль-Гирея никто не посмеет тронуть. Но чуть было не поплатилась за это. Контрразведчик, казачий офицер Свижевский, арестовал ее якобы по подозрению в связях с красными. Отца в городе не было, и все могло кончиться очень плохо. К счастью, мать обратилась к одному из заправил контрразведки, полковнику Бабийчуку, который не раз бывал гостем Адиль-Гирея. Мерем немедленно доставили домой.

Последний скандал произошел во время эвакуации: Мерем отказалась уезжать в Крым. Адиль-Гирей разругался с дочерью, сказал, что увезет ее насильно. И вдруг в самый последний день передумал.

— Может, ты и права, — проговорил он, войдя в комнату дочери. — Куда бежать с родины? Делай, что сердце подсказывает.

На радостях Мерем обняла отца, поцеловала.

— Ну вот, телячьи нежности, — пробормотал Адиль- Гирей. Примирение с дочерью привело его в хорошее настроение. — Чаша весов колеблется, доченька, — то туда, то сюда. Ты сама понимаешь, что моя судьба связана с Врангелем. А пока придется смириться с большевиками. Скоро сюда придет Рамазан.

— Он жив? — Мерем снова бросилась к отцу.

«С этой простушкой излишняя откровенность может пойти во вред, — сообразил Адиль-Гирей. — Нужно быть осторожным».

— Возможно, что твой муж и жив. Ты собираешься сойтись с ним?

— Если он… — Мерем оборвала себя — гордость не позволила высказать мысль до конца. Но Адиль-Гирей понял.

— Посмей только навязываться этому ублюдку! — крикнул он. — Явится сам, не беспокойся. А мне придется некоторое время скрываться — ведь неизвестно, что большевики станут делать с такими, как я. Изредка буду приходить домой. Не выдашь?

— Папа! — Мерем от обиды заплакала. — Что ты сделал плохого, чтобы тебя преследовать?

— Ничего плохого не сделал. Но разве большевики станут разбираться? Князь — получай пулю в лоб. Уж лучше выждать.

Через несколько дней после вступления красных в Екатеринодар к Мерем и ее матери заглянул вездесущий Зачерий. Болтал о том о сем, лишь перед уходом выложил главное:

— Вчера видел Рамазана. Он не приходил?

— С какой стати он станет меня искать здесь? — нервно хихикнула Мерем. — Мы с ним расстались в ауле.

Смех был неестественным, неуместным, он выдавал состояние Мерем — в ожидании встречи она была натянута как струна. Зачерий извинился и ушел.

Едва он вышел, Мерем бросилась одеваться. Накинув, что подвернулось под руку, даже не взглянув в зеркало, бросила матери короткое, судорожное «погуляю» и скрылась за дверью. Возвратилась, когда начало смеркаться. Есть не стала. Долго сидела у окна, ничего не слыша, никого не замечая. Потом легла. Лежала не шевелясь, и трудно было понять, спит она или листает мысли, словно страницы неоконченной книги.