За несколько стаканов крови
Шрифт:
Тотчас в несколько рук его подхватили и поставили на колени перед памятником. Персефония и Хмурия Несмеяновича попросили отнести в сторонку, а потом кто-то из грамотеевцев, стоя в кругу факелов, произнес короткую, но небывало вдохновенную речь — вдохновенную даже излишне, поскольку именно дыхания ему все время не хватало и толком разобрать, что он, собственно, имеет в виду, было невозможно. Изредка лишь из бурного словесного потока выпрыгивали, как рвущиеся к нересту лососи, узнаваемые словосочетания вроде «мировых стандартов», «западного просвещения» и набившей оскомину «исторической справедливости», бывшей
После чего над пленником сверкнул кривой нож.
Густо хлынувшей кровью окропили пьедестал и помазали сапоги гранитного Томаса Бильбо. Голову «ложного потомка» унесли, тело зарыли посреди тропинки. Все было сделано быстро и деловито, хотя и с песнями. Захлебывающемуся слюной Эйсу Нарну сказали, что нечестивую кровь слизывать запрещено.
У Персефония плыло перед глазами. Наверное, все это сон…
Однако происходящее не было сном, о чем ему не преминули напомнить, как только грамотеевцы удалились, свершив ритуал восстановления исторической справедливости, а может быть, утверждения прав интеллектуальной собственности.
Молодого упыря растянули на земле под памятником, и Эйс Нарн со своей неизменной улыбочкой склонился над ним, поигрывая небольшим ножиком.
— Эйс! — крикнул Хмурий Несмеянович.
Дерибык положил руки на плечи Эйса, удерживая его, и спросил:
— Что-то сказать хочешь, Хмур?
— Да. Оставьте парня. Я скажу, как поднять клад.
Глава 20
БОЛЬ И ЯРОСТЬ
— Нет! — неожиданно для себя крикнул Персефоний. — Молчите, Хмурий Несмеянович! Приказываю молчать!
Он сам с ужасом слушал собственные слова, будто их произносил кто-то другой — некий суровый, но справедливый судья, которому боязно смотреть в глаза.
Нет, это был не героизм… Скорее злоба. В глубине души он понимал, что согласие Тучко ничего не изменит — их обоих убьют, независимо от того, будет ли открыта тайна клада. И если Эйсу охота помучить кого-нибудь, он своего не упустит. Так пусть хотя бы им не достанется победа, пусть Мамона из кумира превратится в демона, мучающего воспоминаниями о несбывшемся.
В следующий миг все остатки мыслей и чувств вылетели из Персефония вместе с криком. Он почему-то был уверен, что не закричит, ведь у упырей болевой порог очень высокий, да и ненависть, вспыхнувшая при виде улыбки палача, казалось, должна была придать сил. Однако Эйс Нарн умел причинять боль. Лезвие его ножа погрузилось под кожу Персефония не более чем на ноготь, но точка была выбрана со знанием дела: тупая, ноющая боль стремительно распространилась по телу, заполнила его целиком и перехлестнула все мыслимые пределы терпения, но не прекращала расти и будто стремилась разлиться на всю вселенную, и не было от нее спасения.
Жар и озноб, затхлый привкус во рту, тошнота, острый запах сменяли друг друга с калейдоскопической скоростью. Словно мозг упыря лихорадочно перебирал физические ощущения, которые могли бы соответствовать испытываемым мучениям, может быть, даже отвлечь от них — но все впустую.
А боль продолжала расти! И все время настигала уплывающее сознание, так что даже в беспамятстве нельзя
По-видимому, пытка продолжалась недолго, но это были самые долгие секунды за всю историю мироздания. Персефоний медленно приходил в себя. Обрывки окружающего то складывались в нечто осмысленное, то разлетались вновь, наконец он разобрал сквозь шум в ушах: «…Оставь его пока что», — и понял, что слова эти касаются его. Он судорожно перевел дыхание, надеясь, что не сорвется на крик. Боль из неописуемой превратилась в простое жжение в покалеченной левой руке — можно сказать, почти прошла.
Поблизости слышался голос Хмурия Несмеяновича, какой-то сдавленный, словно надломленный. В поле зрения маячило бледное лицо гнома. Но все заслонил собой Эйс Нарн, которому почему-то неинтересно было слушать про клад. Он слизнул с ножа капли крови Персефония и удивленно выгнул брови. Потом тщательно облизал нож.
— Что за вкус! Не могу поверить… Паренек, ты должен рассказать мне о своей диете. Обязательно должен рассказать, если не хочешь испытать нечто похуже. Я ведь еще и не начал с тобой по-настоящему.
— Пошел… к черту… — выдавил из себя Персефоний.
Эйс тотчас сильно ударил его и, пока перед глазами пленника плыли круги, полоснул ножом по щеке и припал к порезу губами. Когда Персефоний осознал, что происходит, он задергался, как птица в силках. Ему удалось оттолкнуть мучителя: отвращение придало сил, которых он ждал от ненависти.
Каннибальство — одна из тех вещей, которые, будучи запрещены и юридическим, и моральным законом, вызывают у разумных еще и безусловное, инстинктивное неприятие — причем, в отличие от многих форм извращений, пожирание себе подобных не предлагается даже в качестве запретного удовольствия. Сверх того, отвращение внедряется в сознание на уровне условного рефлекса еще в детстве, благодаря сказкам, в которых каннибалы ставятся в один ряд с чудовищами, подлежащими безусловному уничтожению, и потом поддерживается и усиливается всем комплексом привычек и социальных условностей, воспитывающих вкусовые предпочтения, словно других причин может быть недостаточно.
Или их и впрямь недостаточно? Ведь не исчезает же почему-то это слово из лексикона разумных… Ведь случается же иногда…
Кровь — естественная пища для упырей, но потребление крови себе подобных, хотя иногда и встречалось в истории в качестве ритуального действия, вызывает в них такое же отвращение, как и в смертных — мысль о поедании плоти близких.
Эйс Нарн упал от неожиданно сильного толчка, но тут же вновь оказался на ногах и навис над Персефонием.
— Здесь что-то не так! — прошипел он. — Или ты не тот, за кого себя выдаешь, или ты нашел какой-то способ…
Договорить он не успел. Герильясы, столпившиеся вокруг Хмурия Несмеяновича, расступились, возбужденно переговариваясь, Жмурий приказал:
— Берем обоих с собой, и если Хмур солгал… Дерибык, присмотри за упырьком, да не подпускай к нему Эйса, пока не позволим. А теперь… Что это? — перебил он сам себя. — Эй, тихо все!
Голоса смолкли, и стало слышно, что в тишину кладбища ввинчивается какой-то непонятный звук, похожий вместе и на стон струны, и на свист ветра. Было в нем что-то потустороннее. Звук плавно, но быстро нарастал, приковывая к себе все мысли.