За несколько стаканов крови
Шрифт:
— Пятьсот рублей? Идет!
— Как ты его взял? — спросил Жмурий.
— Он у часовни был, как раз когда пальба начиналась. Ха-ха, вообрази, втирал мне, будто он — это ты! Как будто хоть один герильяс на свете не признает самого Хмура… Выкладывай, что ли, монету, герой?
— Сейчас двести, а триста нам твои односельчане должны, — к неудовольствию Дурмана, сказал Жмурий. — Зазряк, отсыпь ему двести!
Никем не принимаемый всерьез бледный угловатый юноша вынул пистолет и выстрелил Дурману в грудь.
Зазряк улыбнулся. Ему нравились эти игры. «Дать» или «отсыпать двести» на жаргоне бригады Тучко означало стрельбу.
Один из стариков отшатнулся, другой, чуть менее сообразительный, подивился:
— Чевой-то не пойму, кто победил-то? Наши или чьи?
— Наши, дед, наши! — успокоил его Дерибык. — А что, панове, неплохой нынче денек выдался, а ночь — и того лучше! Однако притомился я. Зазряк, дружочек, сбегай в село, принеси нам чего посытнее да для души веселия чего-нибудь.
Зазряк кивнул и помчался в Грамотеево.
— А где этот писака? — подивился полевик Шарох. — Надо же, смылился!
— Да пес с ним, — махнул рукой Оглоух. — Давайте бригадира в себя приводить. Охота уже на сами знаете что посмотреть… руками потрогать…
— Потрогать — и тотчас отдать на дело национальной борьбы! — строго напомнил водяной Плюхан.
— Ну да, я это и хотел сказать. Поскорее бы уже посмотреть, так сказать, на наш будущий вклад и эту… лепту.
На лицо Хмурию Несмеяновичу вылили целую флягу воды. Он открыл глаза и обвел склонившихся над ним бойцов тусклым взглядом.
— Здравствуй, командир! — торжественно начал Плюхан, но его тут же оттерли в сторону.
— Не будем тянуть резину, — предложил Жмурий, садясь на землю рядом с братом. — Ты знаешь, что нам нужно. Отдашь клад?
— А что взамен предложишь?
— А тебе разве что-то нужно, братец? Сколько ни смотрел я на тебя, мне иное думалось: нет, ничего не нужно Хмуру в этой жизни. Ни спокойствия, ни богатства, ни славы… ни самой жизни, наверное!
— И тем не менее мы подарим тебе жизнь, — перебил его Дерибык, скалясь. — И тебе, и твоему упырьку, если интересуешься. Ты, кстати, как, интересуешься им? Он тут, рядом. Только голову поверни.
Тучко, морщась, повернул голову и встретился глазами с Персефонием. Во взоре его светилась боль — но не та, которую он испытывал вследствие удара.
— Извини, корнет, — прошептал он. — Глупо получилось.
— Ничего, Хмурий Несмеянович, я не в претензии, — ответил молодой упырь.
Сердце его обмирало от страха при мысли, что жизнь его, не очень ладная, но прекрасная жизнь, сейчас оборвется, и все-таки он не лгал. Глупо, конечно, да разве без глупостей бывает жизнь? И все их с бригадиром несуразное путешествие, по крайней мере, ничем не хуже шатания по кабакам и медленного сползания в пучину голодной озлобленности…
— Давай, Хмур, не кочевряжься, — поторопил бригадира брат. — Нам не до шуток.
Остальные молча стояли
— Да, не до шуток! Есть вещи, над которыми шутить нельзя. Не пытайся стоять между мной и тем, что для меня свято!
— Ага! — охотно подтвердил Оглоух. — Бесполезное это дело, бригадир, стоять между нами и нашим этим самым…
— Идеалом, — подсказал Шарох.
Вот и рассуждай после этого о святынях… Персефоний обнаружил, что с трудом сдерживает нервный смех, который, пробиваясь из-под плотной завесы ужаса, делался почти болезненным, но от того еще более неудержимым.
Вот она, последняя и окончательная святыня для того, кто растерял все прочие, имя ей — Мамона. Чем лучше Хмурий Несмеянович, который сперва убивал за святыню ультрапатриотической свободы, потом отказывался от убийства ради святыни воинского братства, а теперь оставил у себя последнее, как ему самому казалось, чистое чувство родственной любви, а прочие свои святыни сам же в прах поверг?
Подняв клад, держа деньги в руках, он уже завтра и брата бы убил.
И не осталось бы для него ничего святее Мамоны.
Глупый малахольный упырек из Лионеберге, как насчет того, чтобы помочь спасти чью-то святыню?
Ты давно уже мог бы понять кое-что, ведь знал, пусть не на собственном опыте, больше понаслышке, но знал: святыня не может помещаться в пределах одной головы или одного сердца — там она остается только идеей или страстью. Истинная святыня всегда лежит вовне и не может быть втиснута в границы личности; она всегда выше частных представлений.
К Персефонию подошел Эйс Нарн. Упырь-герильяс был улыбчив и на вид ласков, только от ласкового взгляда его пробирала дрожь. Да его, наверное, за один только взгляд из общины выгнали…
— Корнет, значит? — спросил он. — В бригадах нет такого звания.
Персефоний не ответил — что можно ответить на заведомо глупый вопрос? Нарн присел рядом с ним и, ухватив за волосы, поднял голову, чтобы смотреть прямо в лицо.
— Отвечай, когда с тобой разговаривает старший!
— На что отвечать?
— Почему он тебя корнетом зовет?
— У него и спроси.
— Грубишь? — с улыбкой поинтересовался Нарн. — Напрасно…
— Эйс! — позвал Хмурий Несмеянович. — Оставь мальчонку в покое, он ничего не знает.
— Ничего? — спросил Дерибык и, разодравши рукав бригадира, сорвал с цепочки амулет. — Того, что ты его в жертву приготовил, он, конечно, не знает. Но чтобы совсем ничего? Надо проверить.
В это время послышались новые голоса. Грамотеевская рать возвращалась с победой. Несколько разумных подошли к герильясам. Факт пленения Тамаса Бильбиева, которого уже почли сбежавшим, вызвал буйный восторг, сопровождавшийся чуть ли не дикарской пляской. Торг был недолгим, «ложного потомка», только-только очнувшегося и дико вращавшего глазами, купили за тысячу рублей.