За одним столом
Шрифт:
Сказка про Италию ударила в самое сердце. Несколькими днями позже я пересказала ее маме: мол, представляешь, кто-то сможет своими глазами…
Мама отреагировала мгновенно:
– Поезжай!
Абсолютно нереально – таких деньжищ у нас отродясь не бывало.
– Деньги есть, – сказала мама. – Разбирала вещи отца и нашла у него в секретере. Откладывал на черный день. Тебе как раз хватит. Поезжай, я знаю, он был бы очень рад…
Вот так мама и папа отправили меня в Италию.
До этого я однажды уже была за границей – ездила в Восточный Берлин делать доклад на международном коллоквиуме по изучению кукольного театра. В те времена
В самом начале той первой поездки со мной приключился некий казус, обнаруживший любопытную особенность тогдашнего состояния моей психики.
Девушка, обязанная встретить московского докладчика в берлинском аэропорту, опоздала. В результате я вышла с чемоданом на улицу и осталась стоять в дверях, потому что понятия не имела, куда направиться, а мобильных средств связи еще не существовало. Ситуация не из приятных. Стою, оглядываюсь по сторонам и… как-то внутренне столбенею. Где-то тут должна начинаться таинственная «заграница», а ее нет. То же небо, те же деревья, те же машины, люди снуют туда-сюда. Разве что запах другой – слегка пахнет дымом, довольно приятно. Ну, да, Восточный Берлин тогда топился углем. Но где же, все-таки, искомая заграница?
А вот нет ее! Ошеломляющее открытие: люди везде одинаковые, по крайней мере, с виду. Небо – одно на всех! И земля – тоже. И это всех и всё объединяет.
Понятно, что советских граждан от рождения постоянно зомбировали насчет опасной чужести любой «заграницы», но то, что я, при всем внутреннем диссидентстве, до такой степени оказалась подвержена этим предрассудкам… Такое открытие дорогого стоит.
Зато теперь летела в Италию, чувствуя себя опытным путешественником, не ожидающим от заграницы особых чудес. Но и на этот раз тоже ошиблась.
Прилетели в Милан. Несмотря на оплаченные путевки, мы, оказывается, были официальной делегацией деятелей театрального искусства СССР, а потому нас сначала несколько часов инструктировали в советском консульстве. Пара КГБистов с испитыми рожами живописала все ужасы, которые настигнут любого советского человека, ежели он отделится от группы и начнет самостоятельное передвижение. Стоял очень жаркий август, мы тоже стояли, истекая потом, выслушивая весь этот бред. Воды в консульстве нам так никто и не предложил. Потом потащили на кладбище возлагать венки на какие-то героические могилы. Короче, поизмывались вволю, прежде чем повезли в Миланский собор.
И вот тут я начала плакать. И плакала потом все девять дней.
Почему плакала? Наверное, потому, что все оказалось правдой. Оказалось, все эта красота, которую я знала по картинкам в книжках, – существует. Она лежала на солнце, толпилась колоннами, била фонтанами, вздымалась куполами, валялась в руинах – она была на самом деле! Она струилась водопадами цветов, свисая с оград, врезалась в небо башнями зАмков на каждом холме вдоль дороги, по которой несся наш автобус, краснела черепичными крышами сбившихся в стаю сельских домов, пахла пиццей из двери каждой уличной забегаловки и звучала на всех площадях под пальцами уличных музыкантов. А эти пинии с шарами плотно сбитой хвои… А эти черные кипарисы, выстреливающие точно вверх … Это был оглушительный другой мир, абсолютно живой, настоящий и роскошный.
Посреди этого пиршества лениво слонялись или деловито бегали какие-то странные местные
Девять дней большая часть нашей группы не спала по ночам. Дефицит времени гнал нас ночью на улицы, и мы бродили и бродили, время от времени присаживались на какие-то парапеты или прямо на землю, изнемогая от усталости. Лишь бы насытиться этой незнакомой прекрасной жизнью, которая так контрастировала с нашей обычной. Боюсь, всю силу этого контраста может понять лишь тот, кто жил в ту пору в России.
Мои несчастные глаза, красные от бессонницы, переполненные уроками итальянской красоты, принялись заново переоценивать весь мир классической живописи, что стало еще одной причиной для слез. Этот мир, который я знала по репродукциям и отчасти по экспозиции Пушкинского и Эрмитажа, рушился с катастрофической скоростью. Почти все, с чем я встретилась в залах Питти и Уфицци, в музеях Ватикана, было мне знакомо. Но в оригинале картины и фрески оказались не теми, и не такими, как я ожидала. Обострившееся зрение выдвигало какой-то новый критерий качества, оно требовало гармонии и совершенства, которых не находило в общепризнанных шедеврах. Микельанджело и Рафаэль рухнули сразу, при первом прикосновении глаз к стенам Сикстинской капеллы и Стансам. Пьедестал Леонардо едва удержался за счет рисунков, но живопись вся казалась не то зареставрированной, не то как-то еще испорченной. Ботичелли, Тициан – даже не хочу говорить, что это было. Ходила по залам в состоянии тихого внутреннего воя.
Счастье, что на руинах моих несбывшихся ожиданий сразу выстроился новый пантеон художников, которых привычная история искусств не то, что совсем не чтит, но все же числит где-то в третьем-четвертом ряду, среди малопопулярных. Фра Анжелико, Филиппо Липпи, Учелло, Джованни Беллини – вот мастера, которых непосредственный контакт категорически ставил теперь на первые места.
Тогда впервые почувствовала многих великих, о которых знала, что велики, но не могла по-настоящему понять их специфические гармонии – Джотто, Пьеро делла Франческа, Веронезе, Караваджо.
Здесь не место для искусствоведческих рассуждений или психологического анализа причуд моего «итальянского зрения», может быть, успею написать об этом в другой книге. Как бы там ни было, живописных переживаний было в избытке. И всю дорогу мне остро не хватало присутствия моего мужа, который один мог понять и разделить эти мои страсти.
Через долгих девять дней мы прилетели назад, в Москву. Боже, какой контраст!
Из аэропорта приехала к мужу и с порога говорю:
– Как жаль, что тебя не было со мной!
А он смеется и вынимает из нагрудного кармашка полоску бумаги, оторванную от газеты. Там его рукой написано:
– Как жаль, что тебя не было со мной.
Выход из тела
В 1990 году мы с мужем и свекровью переехали на улицу Остужева, которой позже вернули ее исконное гордое имя: Большой Козихинский переулок. Тут начался один из самых тяжелых в моей жизни периодов.
На самом деле, он начался еще раньше, в трехэтажном белокаменном доме на 1-м Колобовском, где мы жили до этого. Помню себя в этой квартире усердно читающей по вечерам детективы, а также вяжущей шарфы и безрукавки, чего не случалось ни до, ни после этого – верный признак глубокой депрессии.