За одним столом

Полякова Ольга Валерьевна

Помню себя сидящей весь день до заката на дачном подоконнике с «Войной и миром» Толстого. Помню, как зимой, пытаясь согреться возле облупленного радиатора, скрючившись в три погибели, рыдала над «Идиотом» Достоевского. Помню, как в перерыве между лекциями медленно бродила по институтским коридорам, роняя какие-то карандаши-тетрадки и читая на ходу «В поисках утраченного времени» Пруста.

Лет в шестнадцать появился интерес к научным текстам, в частности, к философии. Читала Платона и Аристотеля, Канта, Гегеля, Кьеркегора, Ницше. И тут много раз ловила себя на такой странности: с трудом продираясь сквозь сложные логические умопостроения, вдруг вылетала куда-то, откуда все читаемое было видно насквозь. Особенно часто это повторялось с Гегелем. Гегель

мне попался в переводах Густава Шпета, что тем больше затрудняло процесс. И тем скорее приводило к состоянию турбулентности сознания, выбрасывая за грань логического восприятия. В этом новом состоянии сознания все понятийные связи становились видимыми, геометрически построенными, прозрачными, как архитектурный макет или, скорее, кристалл. Хотя вряд ли смогла бы вербализовать это свое новое видение-знание. Если такой «выброс» случался уже в начале книги, то теперь, как будто, знала всю ее до самого конца и сразу теряла интерес к последовательному продвижению по тексту.

Дедушки-Учителя. Гёте

С некоторыми авторами чувствовала особую близость, своего рода душевное родство. Собственно, их было и есть трое: Гёте, Фрейд и Соломон (Шломо аМэлех). Всегда знала, что эти – из главных моих Учителей. Про себя называла их «дедушками». Наверное, потому, что никогда не встречалась со своими родными дедами, и хотела заполнить пробелы в родовых связях. На самом деле, «дедушек-учителей» у меня потом оказалось еще больше.

Гёте в юности был главной путеводной звездой и великим Учителем. Из-за него учила немецкий, пытаясь осилить тексты в подлиннике. Карманного «Фауста», подаренного когда-то моей тетей-германисткой, много лет возила с собой, чем несказанно поразила одного надменного немца, с которым оказалась в музее Фауста в Книттлингене. Для кандидатского минимума по философии написала реферат на тему Театрального Пролога к «Фаусту». Позже ездила в Ваймар, чтобы пообщаться с Гёте в его доме.

С Гёте проходила многие периоды своей жизни, сравнивая жизненные ситуации и возрастные реакции. И «Фауст», и некоторые стихи оказывались психологически полезными на разных этапах жизни. Особенно сонет 1806 года – этот сопровождает меня всегда.

Sich in erneutem Kunstgebrauch zu "uben,

Ist heil‘ge Pflicht, die wir dir auferlegen;

Du kannst dich auch, wie wir, bestimmt bewegen

Nach Tritt und Schritt, wie es dir vorgeschrieben.

Denn eben die Beschr"ankung l"asst sich lieben,

Wenn sich die Geister gar gewaltig regen;

Und wie sie sich denn auch geb"arden m"ogen,

Das Werk zuletzt ist doch vollendet blieben.

So m"ocht‘ ich selbst in k"unstlichen Sonetten,

In sprachgewandter Masse k"uhnem Stolze,

Das Beste, was Gef"uhl mir g"abe, reimen;

Nur weiss ich hier mich nicht bequem zu betten:

Ich schneide sonst so gern aus ganzem Holze,

Und m"usste nun doch auch mitunter leimen⁸.

В этом сонете когда-то разглядела методическую подсказку для многих своих жизненных действий: внутренняя решимость и готовность к эксперименту при понимании закона; соотношение свободы и самоограничения при обязательном стремлении к цельности результата. А гетевская «смелая гордость взвешенного красноречия» каждый раз приводит в состояние почти экстатическое. И готовность без стыда «клеить» там, где не хватает сил на окончательную гармоническую цельность. Ведь если даже великий Гёте… Много раз в жизни спасалась и укреплялась этим сонетом, творящим внутри какой-то непонятный взрыв, волны которого наполняют блаженной силой и разум, и чувства, и каждую клетку тела.

Дедушки-Учителя. Шломо аМэлех

Летом 1982 года мы с мужем жили на даче, где он писал мой портрет с книгой. Большого дома тогда еще не было, была только комната с террасой, где мы с бабушками жили когда-то во времена моего детства. Портрет писался на террасе, на фоне окон. Не помню, кто из нас выбрал в качестве книги Экклезиаст, но помню, что к тому моменту уже давно хотела его перечитать. Позируя, читала

вслух, дочитывала до конца и начинала сначала. Работа продолжалась несколько дней, и прочесть весь текст я успела раз двадцать, если не больше. И каждый раз ловила себя на мысли, что почти ничего не понимаю. То есть отдельные слова и фразы, даже большие куски текста были вполне внятны, но целое из них удивительным образом не складывалось. Что-то важное ускользало от меня. Зачем он написал это?

На Экклезиасте меня, что называется, заело. В Москве потом купила общую тетрадь и от руки переписала туда весь текст. Подумала, что эта медленная работа по складыванию чужих слов, возможно, позволит понять что-то еще. Наверное, так и было, сейчас уже не помню подробностей всех этапов своего вхождения в этот текст.

Библия на немецком у меня тоже была. Вклеила между страницами той своей тетради чистые листы и так же от руки переписала туда немецкий вариант. Получилось два параллельных перевода – русский и немецкий, которые теперь можно было сравнивать между собой. И снова я немного продвинулась в понимании текста. Потом мне подарили еще английский перевод, который я тоже начала было переписывать, но это оказалось слишком трудоемко, поскольку английского я тогда совсем не знала. И я бросила это дело.

Ту тетрадку возила с собой во все свои поездки, тогда еще, правда, немногочисленные. В 1994 году отправилась с ней в командировку в Эрфурт – сопровождала выставку из Музея театра Образцова, где я тогда работала. Когда вернулась в Москву, вдруг не обнаружила своей терракотовой тетради с Экклезиастом и очень огорчилась. Искала ее по всем шкафам и полкам, даже в театре перерыла все ящики с вернувшимися музейными экспонатами. Могла ведь случайно запихнуть туда тетрадку, когда паковала. Все напрасно – не нашла. Но через пару месяцев увидела ее дома в книжном шкафу – стояла себе преспокойно на полочке среди разных книг… Вот чудеса!

Все эти приключения с книгой Шломо аМэлех вспомнила в 1995 году, когда начала записывать второй текст на неизвестном языке. Текст этот назывался Хабора – Радость, и начинался он словами: Сит рабаИ шлоhамА цАрим от монА – Так говорит Шломо, царивший на Земле.

Такие странные метки иногда расставляет жизнь. А может, мое настойчивое любопытство к Экклезиасту и притянуло этот новый текст Шломо…

Дедушки-Учителя. Фрейд

Фрейда во времена моей юности в СССР не издавали, его можно было читать только в самиздатских перепечатках, что я и делала. Фрейд оказался не только великим Учителем, он сразу стал и врачом, который лечил своими текстами. Самый строй его неспешных профессорски-обстоятельных разборов приводил в парадоксальное состояние напряженного покоя, а их содержание заставляло снова и снова пересматривать события и отношения собственной жизни с более отвлеченных позиций. В процессе чтения его книг ушли многие мои комплексы и страхи. В свете Фрейда по-новому открылись люди вообще и совершенно конкретные персонажи моей текущей жизни. Его квартира в Вене не дала почти ничего, зато его дом на Мерисфилд в Лондоне произвел впечатление настолько сильное, что позже вызвал сновидение, о котором стоит рассказать.

Мне снилось, что я лежу на каком-то тюфяке в прихожей фрейдовского дома на Мерисфилд под лестницей, ведущей на второй этаж. Лежу и не могу пошевелиться от слабости. Тем не менее, каким-то образом я вижу все, что происходит в доме на всех этажах. Фрейд уже старый и больной. У него рак, он умирает, он пережил вторжение фашистов в Вену, потерял часть семьи в еврейском гетто. Сейчас он угрюмо бродит по дому. Домочадцы стараются не попадаться ему на глаза, тихо выскальзывая из комнат, в которые он входит. Фрейду нестерпимо блуждать по этому дому, так и не ставшему своим, ему нестерпимо блуждать в собственных мыслях. Ему хочется уйти. Он вдруг решительно берет авоську и собирается в магазин. (Так я это видела в том сне, и во сне это не казалось смешным.)