За полвека

Бетаки Василий

Епископа принесла.

Белый конь морской — в воде по колена,

Граллон уже в крепком седле,

И плевать ему на крик разъярённый

Епископа Гвеноле:

"Брось ведьму, грешник, — и город спасёшь:

Помолюсь — начнётся отлив!"

Но король на скаку ему крикнул: "Лжёшь!" —

В лодку плетью свалив.

Копыта били ночную волну,

Ложились воды пластом,

Ржаньем конь разрывал тишину,

Пену сбивал хвостом,

И разлеталась пена

кругом:

И дороги он не искал,

И пред морским колдовским конём

Расступались теснины скал.

Налету распустилась одна из кос —

И только ночная тьма

Видела, как из её волос,

Цветок из полночных её волос,

Тот шиповник,

Что был розовее всех роз,

Покатился по склону холма…

*

Переулки спускаются к портовым причалам.

В переулке три столика —

Кабачок под навесом густого плюща и

клумбы синих гортензий, тяжёлых как волны.

Из-за них выплывает хозяйка,

нам на столик ставит она

блюдо, морскими тварями полное,

и бутылку вина…

Длинна бутылка и зелена —

узорчатой плесени след,

будто бы прямо с морского дна

принесли нам этот обед.

А хозяйка в передничке, на золотых каблучках —

и неясно, сколько ей лет,

а в длинных, чёрных, как смоль, волосах —

шиповника розовый цвет…

192.

Бегают по лесу листья

С бурундуками вперегонки,

Прыгают по лесу листья —

Словно и сами — бурундуки.

Носится по лесу осень:

Листок гоняется за листком,

Носится по лесу пёсик:

Каждый лист кажется бурундуком.

193.

"…Есть время искать и время терять,

время собирать и время рассеивать…"

Экклезиаст

…И сам изменяешься лишь от того,

Что видел, что слышал, вдыхал…

Кожей помня

Лес, море, свою и чужую постель,

Уют площадей и размашистость комнат,

Дороги, собак, новогоднюю ель,

Лиловый прибой бугенвилей

и белый —

Жасминов…

Так вот — география тела:

(Брось карту — на ней лишь глубины да мель) —

Вот тут на ладони, наверно, Брюссель,

А это — Флоренция въелась в колено,

Затылок печёт? — что ж, как видно Палермо,

В хребте холодок — Царскосельский лицей,

Венеция плещет в глазах, не смолкает,

И солнце идёт

петербургским ночам,

Витражные розы Париж распускает,

А Рим предъявляет начало начал…

. . . . . . . .

Теперь, улыбнувшись и дням и годам,

Раздай по молекуле всем городам,

Всем креслам, где сел хоть на миг,

всем садам,

Зверям или женщинам —

Так, чтоб остаться

Во всём,

чего жизнью случалось касаться…

2001 г.

194.

Туман на крышах, туман в ушах,

Затылку — как на подушке.

И деревья, и дыханье он мнёт не спеша;

Очки, ветровые стёкла —

Тоже его игрушки…

Капли тумана — слёзы ветвей, не иначе…

Но деревья ведь долго живут —

Так что ж они плачут?

И почему тогда не плачут собаки?

195.

ЗАМЕТКИ К БИОГРАФИИ АБРАМА ТЕРЦА

Все биографии — враньё чужих столетий —

С Гомера повелось такое,

"а затем" —

Хайям, Вийон, Шекспир…

Их не было на свете?

Тогда уж Терца, точ-

но, не было совсем!

А кто же был?

Да Пхенц, и — запер дверь…

…Гуляй в подшитых валенках теперь,

А рядом — Пушкин с тросточкой и в шляпе

(Или в цилиндре? Разницы тут нет!).

"В запасе вечность", как сказал поэт…

(Ну, тот, что паспортину держит в лапе).

Един в трёх лицах — Пхенц, Абрам, Андрей,

"Спокойной ночи" буркнув из дверей,

Опять за старенький компьютер сел,

Опять, наверно, чем-то новым занят…

Но как теперь узнать! Пхенц улетел…

И что ещё он т а м нахулиганит?

—---

Вольно ж так долго побеждать,

Что белый конь успел подохнуть,

Седок — ослепнуть и оглохнуть,

Кому на ком теперь въезжать?

Да и куда?..

7 ноября 1997

196.

У низкого моря в Тоскане

прибой шевелит камыши;

ленивые тучки таская,

день долго уйти не спешит,

и в бликах болотных старея,

он ляжет в глубокие травы,

оливковой станет аллеей, -

(не лЮвровой громкой аллеей!), -

уйдёт от холмов и от славы,

мимо Пизанской башни,

мимо песчаной мели,

рыжей, как та, вчерашняя,

на полотне Боттичелли;

смягчатся краски заката

в туманный портрет вдали:

(так пишет блаженный Беато

лик усталой земли?) —