За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
— Спасиба,— тоненьким голосом сказал старик.
Он провел ладонью по плечу Даренского и сказал:
— У меня было два сына в кавалерийской дивизии, один убитый, старший,— и он показал рукой повыше лошадиной головы,— а второй, младший,— и он показал пониже лошадиной головы,— пулеметчик, три орден есть.— Потом он спросил: — Бачку имеешь?
— Мать жива, а отец мой умер.
— Ай, плохо,— покачал головой старик, и Даренский подумал, что он не из вежливости сокрушался, а от души, узнав, что у русского подполковника, угостившего его папиросой, умер отец.
А потом старик вдруг гикнул, беспечно
О чем думал, мчась по степи, всадник: о сыновьях, о том, что у оставшегося возле испорченного автомобиля русского подполковника умер отец?
Даренский следил за стремительной скачкой старика, и в висках не кровь стучала, а одно лишь слово: «Воля… воля… воля…»
И зависть к старому калмыку охватила его.
Даренский выехал из штаба фронта в длительную командировку в армию, стоявшую на крайнем левом фланге. Поездки в эту армию считались среди работников штаба особо неприятными,— пугали отсутствие воды, жилья, плохое снабжение, большие расстояния и скверные дороги. Командование не имело точных сведений о положении в войсках, затерявшихся в песке между каспийским побережьем и калмыцкой степью, и начальство, посылая Даренского в этот район, надавало ему множество поручений.
Проехав сотни километров по степи, Даренский почувствовал, как тоска осилила его. Здесь никто не помышлял о наступлении, безысходным казалось положение войск, загнанных немцами на край света…
Не во сне ли было недавнее, день и ночь не ослабевавшее штабное напряжение, догадки о близости наступления, движение резервов, телеграммы, шифровки, круглосуточная работа фронтового узла связи, гул идущих с севера автомобильных и танковых колонн?
Слушая унылые разговоры артиллерийских и общевойсковых командиров, собирая и проверяя данные о состоянии материальной части, инспектируя артиллерийские дивизионы и батареи, глядя на угрюмые лица красноармейцев и командиров, глядя, как медленно, лениво двигались люди по степной пыли, Даренский постепенно подчинился монотонной тоске этих мест. Вот, думал он, дошла Россия до верблюжьих степей, до барханных песчаных холмов и легла, обессиленная, на недобрую землю, и уже не встать не подняться ей.
Даренский приехал в штаб армии и отправился к высокому начальству.
В просторной полутемной комнате лысеющий, с сытым лицом молодец в гимнастерке без знаков различия играл в карты с двумя женщинами в военной форме. Молодец и женщины с лейтенантскими кубиками не прервали игры при входе подполковника, а лишь рассеянно оглядев его, продолжали ожесточенно произносить:
— А козыря не хочешь? А вальта не хочешь?
Даренский выждал, пока окончится сдача, и спросил:
— Здесь размещен командующий армией?
Одна из молодых женщин ответила:
— Он уехал на правый фланг, будет только к вечеру,— она оглядела Даренского опытным взором военнослужащей и спросила: — Вы, наверное, из штаба фронта, товарищ подполковник?
— Так точно,— ответил Даренский и, едва заметно подмигнув, спросил: — А, извините, члена Военного совета я могу видеть?
— Он уехал с командующим, будет только вечером,— ответила вторая женщина и спросила: — Вы не из штаба артиллерии?
— Так
Первая, отвечавшая о командующем, показалась Даренскому особенно интересной, хотя она, видимо, была значительно старше, чем та, что ответила о члене Военного совета. Иногда такие женщины кажутся очень красивыми, иногда же при случайном повороте головы вдруг становятся увядшими, пожилыми, неинтересными. И эта, нынешняя, была из такой породы, с прямым красивым носом, с синими недобрыми глазами, говорившими о том, что эта женщина знает точную цену и людям и себе.
Лицо ее казалось совсем молодым, ну не дашь ей больше двадцати пяти лет, а чуть нахмурилась, задумалась, стали видны морщинки в уголках губ и отвисающая кожа под подбородком,— не дашь ей меньше сорока пяти. Но вот уж ноги в хромовых по мерке сапожках действительно были хороши.
Все эти обстоятельства, о которых довольно долго рассказывать, сразу стали ясны для опытного глаза Даренского.
А вторая была молодой, но располневшей, большетелой,— все в ней по отдельности было не так уж красиво,— и жидковатые волосы, и широкие скулы, и неопределенного цвета глаза, но она была молода и женственна, уж до того женственна, что, кажется, и слепой, находясь возле нее, не мог бы не почувствовать ее женственности.
И это Даренский заметил тотчас, в течение секунды.
И больше того, в течение этой же секунды он каким-то образом сразу же взвесил достоинства первой, отвечавшей о командующем, женщины и достоинства второй, отвечавшей о члене Военного совета, и сделал тот, не имеющий практического последствия выбор, который почти всегда делают мужчины, глядя на женщин. Даренский, которого беспокоили мысли, как бы найти командующего и даст ли тот нужные Даренскому данные, где бы пообедать, где бы устроиться на ночлег, далекая ли и тяжелая ли дорога в дивизию на крайнем правом фланге,— успел как-то само собой и между прочим и в то же время не так уж между прочим подумать: «Вот эта!»
И случилось так, что он не сразу пошел к начальнику штаба армии получать нужные сведения, а остался играть в подкидного.
Во время игры (он оказался партнером синеглазой женщины) выяснилось множество вещей,— партнершу его звали Алла Сергеевна, вторая, та, что моложе, работала в штабном медпункте, полнолицый молодец без воинского звания именуется Володей, видимо, состоит в родстве с кем-то из командования и работает поваром в столовой Военного совета.
Даренский сразу почувствовал силу Аллы Сергеевны,— это видно было по тому, как обращались к ней заходившие в комнату люди. Видимо, командующий армией был ее законным мужем, а вовсе не возлюбленным, как вначале показалось Даренскому.
Неясным было ему, почему так фамильярен с ней Володя. Но потом Даренский, охваченный озарением, догадался: вероятно, Володя был братом первой жены командующего. Конечно, оставалось не совсем ясным, жива ли первая жена, находится ли командующий в оформленном разводе с ней.
Молодая женщина, Клавдия, очевидно, не находилась в законном браке с членом Военного совета. В обращении к ней Аллы Сергеевны проскальзывали нотки надменности и снисходительности: «Конечно, мы играем с тобой в подкидного, мы говорим друг другу ты, но ведь того требуют интересы войны, в которой мы с тобой участвуем».