За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
— По-моему, это ерунда,— сказал Новиков,— военно безграмотно.
Сейчас Неудобнов заговорил с Новиковым на свою вторую любимую тему — о домашней жизни. Пощупав вагонные отопительные трубы, он стал рассказывать про паровое отопление, устроенное им на даче незадолго до войны.
Разговор этот неожиданно показался Новикову интересным и важным, он попросил Неудобнова начертить схему дачного парового отопления, сложив чертежик, вложил его во внутренний карман гимнастерки.
— Пригодится,— сказал он.
Вскоре в купе вошел Гетманов и весело,
— Вот мы снова с командиром, а то уж хотели нового атамана себе выбирать, думали, бросил Стенька Разин свою дружину.
Он щурился, добродушно глядя на Новикова, и тот смеялся шуткам комиссара, а в душе у него возникло ставшее уже привычным напряженное ощущение.
В шутках Гетманова была странная особенность, он словно знал многое о Новикове и именно в своих шутках об этом намекал. Вот и теперь он повторил слова Жени при расставании, но уж это, конечно, было случайностью.
Гетманов посмотрел на часы и сказал:
— Ну, панове, моя очередь в город съездить, возражений нет?
— Пожалуйста, мы тут скучать без вас не будем,— сказал Новиков.
— Это точно,— сказал Гетманов,— вы, товарищ комкор, в Куйбышеве вообще не скучаете.
И уже в этой шутке случайности не было.
Стоя в дверях купе, Гетманов спросил:
— Как себя чувствует Евгения Николаевна, Петр Павлович?
Лицо Гетманова было серьезно, глаза не смеялись.
— Спасибо, хорошо, работает много,— сказал Новиков и, желая перевести разговор, спросил у Неудобнова: — Михаил Петрович, вам бы почему в Куйбышев на часок не съездить?
— Чего я там не видел? — ответил Неудобнов.
Они сидели рядом, и Новиков, слушая Неудобнова, просматривал бумаги и откладывал их в сторону, время от времени произносил:
— Так-так-так, продолжайте…
Всю жизнь Новиков докладывал начальству, и начальство во время доклада просматривало бумаги, рассеянно произносило: «Так-так, продолжайте…» — и всегда это оскорбляло Новикова, и Новикову казалось, что он никогда не стал бы так делать…
— Вот какое дело,— сказал Новиков,— нам надо заранее составить для ремонтного управления заявку на инженеров-ремонтников, колесники у нас есть, а гусеничников почти не оказалось.
— Я уже составил, думаю, ее лучше адресовать непосредственно генерал-полковнику, ведь все равно пойдет к нему на утверждение.
— Так-так-так,— сказал Новиков. Он подписал заявку и проговорил: — Надо проверить противовоздушные средства в бригадах, после Саратова возможны налеты.
— Я уже отдал распоряжение по штабу.
— Это не годится, надо под личную ответственность начальников эшелонов, пусть донесут не позже шестнадцати часов. Лично, лично.
Неудобнов сказал:
— Получено утверждение Сазонова на должность начальника штаба в бригаду.
— Быстро, телеграфно,— сказал Новиков.
На этот раз Неудобнов не смотрел в сторону, он улыбнулся, понимая досаду и неловкость Новикова.
Обычно Новиков не находил в себе смелости упорно отстаивать людей
Но сейчас он озлился. Сегодня он не хотел смирения. Глядя на Неудобнова, он проговорил:
— Моя ошибка, принес в жертву воинское умение анкетным данным. На фронте выправим,— там по анкетным данным не повоюешь. В случае чего — в первый же день к черту смещу!
Неудобнов пожал плечами, сказал:
— Я лично против этого калмыка Басангова ничего не имею, но предпочтение нужно отдать русскому человеку. Дружба народов — святое дело, но, понимаете, большой процент среди националов — враждебно настроенных, шатких, неясных людей.
— Надо бы об этом думать в тридцать седьмом году,— сказал Новиков.— У меня такой знакомый был, Митька Евсеев. Он всегда кричал: «Я русский, это прежде всего». Ну вот ему и дали русского человека, посадили.
— Каждому овощу свое время,— сказал Неудобнов.— А сажают мерзавцев, врагов. Зря у нас не сажают. Когда-то мы заключали с немцами Брестский мир, и в этом был большевизм, а теперь товарищ Сталин призвал уничтожить всех немцев-оккупантов до последнего, пробравшихся на нашу советскую Родину,— и в этом большевизм.
И поучающим голосом добавил:
— В наше время большевик прежде всего — русский патриот.
Новикова раздражало: он, Новиков, выстрадал свое русское чувство в тяжелые дни войны, а Неудобнов, казалось, заимствовал его из какой-то канцелярии, в которую Новиков не был вхож.
Он говорил с Неудобновым, раздражался, думал о многих делах, волновался. А щеки горели, как от ветра и солнца, и сердце билось гулко, сильно, не хотело успокаиваться.
Казалось, полк шел по его сердцу, гулко, дружно выбивали сапоги: «Женя, Женя, Женя, Женя».
В купе заглянул уже простивший Новикова Вершков и произнес вкрадчивым голосом:
— Товарищ полковник, разрешите доложить, повар замучил: третий час кушанье под парами.
— Ладно, ладно, побыстрей только.
И тут же в купе вбежал потный повар и с выражением страдания, счастья и обиды стал устанавливать блюдца с уральскими соленьями.
— А мне дай бутылочку пива,— томно сказал Неудобнов.
— Есть, товарищ генерал-майор,— проговорил счастливый повар.
Новиков почувствовал, что от желания есть после долгого поста слезы выступили у него на глазах. «Привык, товарищ начальник»,— подумал он, вспоминая недавнюю холодную персидскую сирень.
Новиков и Неудобнов одновременно поглядели в окно: по путям, пронзительно выкрикивая, шарахаясь и спотыкаясь, шел пьяный танкист, поддерживаемый милиционером с винтовкой на брезентовом ремне. Танкист пытался вырваться и ударить милиционера, но тот обхватил его за плечи, и, видимо, в пьяной голове танкиста царила полная путаница,— забыв о желании драться, он с внезапным умилением стал целовать милицейскую щеку.