За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
Удивительна была простота этого признания, Штрум раскаялся в своем дурном чувстве.
Но Соколов тут же добавил:
— Шутки, конечно, шутки. Лоренц тут ни при чем. Не так я думаю. И все же я прав, а не вы, хотя я не так думаю.
— Конечно, не так, не так,— сказал Штрум, но все же раздражение не проходило, и он решительно понял, что именно так и думал Соколов.
«Нет в нем искренности сегодня,— думал Штрум,— а он чистый, как дитя, в нем сразу видна неискренность».
— Петр Лаврентьевич,— сказал он,— в субботу
Соколов пошевелил толстым разбойничьим носом, готовясь сказать что-то, но ничего не сказал.
Штрум вопросительно смотрел на него.
Соколов проговорил:
— Виктор Павлович, между нами говоря, мне что-то перестали эти чаепития нравиться.
Теперь уже он вопросительно посмотрел на Штрума и, хотя Штрум молчал, сказал:
— Вы спрашиваете, почему? Сами понимаете… Это ведь не шутки. Распустили языки.
— Вы-то ведь не распустили,— сказал Штрум.— Вы больше молчали.
— Ну, знаете, в том-то и дело.
— Пожалуйста, давайте у меня, я буду очень рад,— сказал Штрум.
Непонятно! Но и он был неискренен! Зачем он врал? Зачем он спорил с Соколовым, а внутренне был согласен с ним? Ведь и он убоялся этих встреч, не хотел их сейчас.
— Почему у вас? — спросил Соколов.— Разговор не о том. Да и скажу вам откровенно,— поссорился я со своим родичем, с главным оратором — Мадьяровым.
Штруму очень хотелось спросить: «Петр Лаврентьевич, вы уверены, что Мадьяров честный человек? Вы можете за него ручаться?»
Но он сказал:
— Да что тут такого? Сами себе внушили, что от каждого смелого слова государство рухнет. Жаль, что вы поссорились с Мадьяровым, он мне нравится. Очень!
— Неблагородно в тяжелые для России времена заниматься русским людям критиканством,— проговорил Соколов.
Штруму снова хотелось спросить: «Петр Лаврентьевич, дело ведь серьезное, вы уверены в том, что Мадьяров не доносчик?»
Но он не задал этого вопроса, а сказал:
— Позвольте, именно теперь полегчало. Сталинград — поворот на весну. Вот мы с вами списки составили на реэвакуацию. А вспомните, месяца два назад? Урал, тайга, Казахстан,— вот что было в голове.
— Тем более,— сказал Соколов.— Не вижу оснований для того, чтобы каркать.
— Каркать? — переспросил Штрум.
— Именно каркать.
— Да что вы, ей-богу, Петр Лаврентьевич,— сказал Штрум.
Он прощался с Соколовым, а в душе его стояло недоуменное, тоскливое чувство.
Невыносимое одиночество охватило его. С утра он стал томиться, думать о встрече с Соколовым. Он чувствовал: это будет особая встреча. А почти все, что говорил Соколов, казалось ему неискренним, мелким.
И он не был искренен. Ощущение одиночества не оставляло его, стало еще сильней.
Он вышел на улицу, и его у наружной двери окликнул негромкий женский голос. Штрум узнал этот голос.
Освещенное уличным фонарем лицо Марьи Ивановны, ее щеки
«Кондукторша»,— подумал он.
— Как Людмила Николаевна? — спросила она, и пристальный взгляд ее темных глаз всматривался в лицо Штрума.
Он махнул рукой и сказал:
— Все так же.
— Я завтра пораньше приду к вам,— сказала она.
— Да вы и так ее лекарь-хранитель,— сказал Штрум.— Хорошо, Петр Лаврентьевич терпит, он, дитя, без вас часа прожить не может, а вы так часто бываете у Людмилы Николаевны.
Она продолжала задумчиво смотреть на него, точно слыша и не слыша его слова, и сказала:
— Сегодня у вас совсем особое лицо, Виктор Павлович. У вас случилось хорошее?
— Почему вы решили так?
— Глаза у вас не так, как всегда,— и неожиданно сказала: — С вашей работой хорошо, да? Ну, вот видите, а вы считали, что из-за своего великого горя уже не работник.
— Вы откуда это знаете? — спросил он и подумал: «Ох и болтливы бабы, неужели наболтала ей Людмила?» — А что же там видно в моих очах? — спросил он, скрывая в насмешливости свое раздражение.
Она помолчала, обдумывая его слова, и сказала серьезно, не принимая предложенного им насмешливого тона:
— В ваших глазах всегда страдание, а сегодня его нет.
И он вдруг стал говорить ей:
— Марья Ивановна, как странно все. Ведь я чувствую,— я совершил сейчас главное дело своей жизни. Ведь наука — хлеб, хлеб для души. И ведь случилось это в такое горькое, трудное время. Как странно, как все запутано в жизни. Ах, как бы мне хотелось… Да ладно, чего уж там…
Она слушала, все глядя ему в глаза, тихо сказала:
— Если б я могла отогнать горе от порога вашего дома.
— Спасибо, милая Марья Ивановна,— сказал Штрум, прощаясь. Он вдруг успокоился, словно к ней он и шел и ей высказал то, что хотел сказать.
А через минуту, забыв о Соколовых, он шагал по темной улице, холодом веяло из-под черных подворотен, ветер на перекрестках дергал полу пальто. Штрум пожимал плечами, морщил лоб,— неужели мама никогда, никогда не узнает о нынешних делах своего сына.
Штрум собрал сотрудников лаборатории — ученых-физиков Маркова, Савостьянова, Анну Наумовну Вайспапир, механика Ноздрина, электрика Перепелицына и сказал им, что сомнения в несовершенстве аппаратуры неосновательны. Именно особая точность измерений приводила к однородным результатам, как ни варьировались условия опытов.
Штрум и Соколов были теоретиками, экспериментальные работы в лаборатории вел Марков. Он обладал удивительным талантом решать запутаннейшие экспериментальные проблемы, безошибочно точно определяя принципы новой сложной аппаратуры.