За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
Сложное, странное чувство испытывал он, глядя на искореженные немецкие танки и грузовики среди снежной степи, на заледеневших мертвецов, на людей, которые брели под конвоем на восток.
Это было возмездие.
Он вспомнил рассказы о том, как немцы высмеивали бедность русских изб, с гадливым удивлением разглядывали детские люльки, печи, горшки, картинки на стенах, кадушки, глиняных раскрашенных петухов, милый и чудный мир, в котором рождались и росли ребята, побежавшие от немецких танков.
Водитель машины любознательно сказал:
— Глядите,
Четверо немцев несли на шинели товарища. По их лицам, напружившимся шеям было видно, что они скоро сами упадут. Их мотало из стороны в сторону. Тряпье, которым они были обмотаны, путалось в ногах, сухой снег лупил их по безумным глазам, обмороженные пальцы цеплялись за края шинели.
— Доигрались фрицы,— сказал водитель.
— Не мы их звали,— угрюмо сказал Даренский.
А потом вдруг счастье захлестывало его,— в снежном тумане степной целиной шли на запад советские танки — тридцатьчетверки, злые, быстрые, мускулистые…
Из люков, высунувшись по грудь, глядели танкисты в черных шлемах, в черных полушубках. Они мчались по великому степному океану, в снежном тумане, оставляя за собой мутную снеговую пену,— и чувство гордости, счастья перехватывало дыхание…
Закованная сталью Россия, грозная, хмурая, шла на запад.
При въезде в деревню образовался затор. Даренский сошел с машины, прошел мимо стоявших в два ряда грузовиков, мимо крытых брезентом «катюш»… Через дорогу на большак перегоняли группу пленных. Сошедший с легковой машины полковник в папахе серебристого каракуля, какую можно было добыть, либо командуя армией, либо находясь в дружбе с фронтовым интендантом, смотрел на пленных. Конвоиры покрикивали на них, замахивались автоматами:
— Давай, давай, веселей!
Невидимая стена отделяла пленных от водителей грузовиков и красноармейцев, холод, больший, чем степная стужа, мешал глазам встретиться с глазами.
— Гляди, гляди, хвостатый,— сказал смеющийся голос.
Через дорогу на четвереньках полз немецкий солдат. Кусок одеяла, с вылезшими клочьями ваты, волочился следом за ним. Солдат полз торопливо, по-собачьи перебирая руками и ногами, не поднимая головы, точно чутьем вынюхивая след. Он полз прямо на полковника, и стоявший рядом водитель сказал:
— Товарищ полковник, укусит, ей-богу, целится.
Полковник шагнул в сторону и, когда немец поравнялся с ним, пихнул его сапогом. И некрепкого толчка хватило, чтобы перешибить воробьиную силу пленного. Руки и ноги его расползлись в стороны.
Он взглянул снизу на ударившего его: в глазах немца, как в глазах умирающей овцы, не было ни упрека, ни даже страдания, одно лишь смирение.
— Лезет, говно, завоеватель,— сказал полковник, обтирая об снег подошву сапога.
Смешок прошел среди зрителей.
Даренский почувствовал, как затуманилась его голова и что уже не он, кто-то другой, которого он знал и не знал, никогда не колеблющийся, руководит его поступками.
— Русские люди лежачих не бьют, товарищ полковник,— сказал он.
— А я
— Вы мерзавец,— сказал Даренский и, увидя, что полковник шагнул в его сторону, крикнул, предупреждая взрыв полковничьего гнева и угроз: — Моя фамилия Даренский! Подполковник Даренский, инспектор оперативного отдела штаба Сталинградского фронта. То, что я вам сказал, я готов подтвердить перед командующим фронтом и перед судом военного трибунала.
Полковник с ненавистью сказал ему:
— Ладно, подполковник Даренский, вам это даром не пройдет,— и пошел в сторону.
Несколько пленных оттащили в сторону лежащего, и, странно, куда ни поворачивался Даренский, глаза его встречались с глазами сбившихся толпой пленных, их точно притягивало к нему.
Он медленно зашагал к машине, слышал, как насмешливый голос сказал:
— Фрицевский защитник отыскался.
Вскоре Даренский вновь ехал по дороге, и снова навстречу, мешая движению, двигались серые немецкие и зеленые румынские толпы.
Водитель, искоса глядя, как дрожат пальцы Даренского, закуривающего папиросу, сказал:
— Я не имею к ним жалости. Могу любого пристрелить.
— Ладно, ладно,— сказал Даренский,— ты бы их стрелял в сорок первом году, когда бежал от них, как и я, без оглядки.
Всю дорогу он молчал.
Но случай с пленным не открыл его сердца добру. Он словно сполна истратил отпущенную ему доброту.
Какая бездна лежала между той калмыцкой степью, которой он ехал на Яшкуль, и нынешней его дорогой.
Он ли стоял в песчаном тумане, под огромной луной, смотрел на бегущих красноармейцев, на змеящиеся шеи верблюдов, с нежностью соединяя в душе всех слабых и бедных людей, милых ему на этом последнем крае русской земли…
Штаб танкового корпуса расположился на окраине села. Даренский подъехал к штабной избе. Уже темнело. Видимо, штаб пришел в село совсем недавно,— кое-где красноармейцы снимали с грузовиков чемоданы, матрацы, связисты тянули провод.
Автоматчик, стоящий на часах, неохотно зашел в сени, кликнул адъютанта. Адъютант неохотно вышел на крыльцо и, как все адъютанты, вглядываясь не в лицо, а в погоны приехавшего, сказал:
— Товарищ подполковник, командир корпуса только-только из бригады: отдыхает. Вы пройдите к одэ [90] .
— Доложите командиру корпуса: подполковник Даренский. Понятно? — сказал надменно приезжий.
Адъютант вздохнул, пошел в избу.
А через минуту он вышел и крикнул:
— Пожалуйста, товарищ подполковник!
Даренский поднялся на крыльцо, а навстречу ему шел Новиков. Они несколько мгновений, смеясь от удовольствия, оглядывали друг друга.
90
ОД — оперативный дежурный.