За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
Одно ему было очевидно,— в эти минуты он навсегда терял душевный покой. Что уж там ни ждало его впереди, покоя в душе его не будет. Скроет ли он чувство к женщине, сидящей рядом с ним, вырвется ли оно наружу и станет его новой судьбой,— он уже не будет знать покоя. В постоянной ли тоске по ней или в близости, соединенной с мучениями совести,— покоя ему не будет.
А она все смотрела на него с каким-то невыносимым выражением счастья и отчаяния.
Вот он не склонился, устоял в столкновении с огромной и безжалостной силой, и как он
— Виктор Павлович,— сказала она,— мне пора уже. Петр Лаврентьевич ждет меня.
Она взяла его за руку и сказала:
— Мы с вами больше не увидимся. Я дала слово Петру Лаврентьевичу не встречаться с вами.
Он почувствовал смятение, которое испытывают люди, умирая от сердечной болезни,— сердце, чьи биения не зависели от воли человека, останавливалось, и мироздание начинало шататься, опрокидывалось, земля и воздух исчезали.
— Почему, Марья Ивановна? — спросил он.
— Петр Лаврентьевич взял с меня слово, что я перестану встречаться с вами. Я дала ему слово. Это, наверное, ужасно, но он в таком состоянии, он болен, я боюсь за его жизнь.
— Маша,— сказал он.
В ее голосе, в ее лице была непоколебимая сила, словно бы та, с которой он столкнулся в последнее время.
— Маша,— снова сказал он.
— Боже мой, вы ведь понимаете, вы видите, я не скрываю, зачем обо всем говорить. Я не могу, не могу. Петр Лаврентьевич столько перенес. Вы ведь все сами знаете. Вспомните, какие страдания выпали Людмиле Николаевне. Это ведь невозможно.
— Да-да, у нас нет права,— повторил он.
— Милый мой, хороший, бедный мой, свет мой,— сказала она.
Шляпа его упала на землю, вероятно, люди смотрели на них.
— Да-да, у нас нет права,— повторял он.
Он целовал ей руки, и когда он держал в руке ее холодные маленькие пальцы, ему казалось, что непоколебимая сила ее решения не видеться с ним соединена со слабостью, покорностью, беспомощностью…
Она поднялась со скамьи, пошла, не оглядываясь, а он сидел и думал, что вот он впервые смотрел в глаза своему счастью, свету своей жизни, и все это ушло от него. Ему казалось, что эта женщина, чьи пальцы он только что целовал, могла бы заменить ему все, чего он хотел в жизни, о чем мечтал,— и науку, и славу, и радость всенародного признания.
На следующий день после заседания ученого совета Штруму позвонил по телефону Савостьянов, спросил его, как он себя чувствует, здорова ли Людмила Николаевна.
Штрум спросил о заседании, и Савостьянов ответил:
— Виктор Павлович, не хочется вас расстраивать, оказывается, ничтожеств больше, чем я думал.
«Неужели Соколов выступил?» — подумал Штрум и спросил:
— А резолюцию вынесли?
— Жестокую. Считать несовместимым, просить дирекцию рассмотреть вопрос о дальнейшем…
— Понятно,— сказал Штрум и, хотя был уверен, что именно такая резолюция будет вынесена, растерялся от неожиданности.
«Я не виноват
— Кто-нибудь голосовал против? — спросил Штрум, и телефонная проволока донесла до него молчаливое смущение Савостьянова.
— Нет, Виктор Павлович, вроде единогласно,— сказал Савостьянов.— Вы очень повредили себе тем, что не пришли.
Голос Савостьянова был плохо слышен, он, видимо, звонил из автомата.
В тот же день позвонила по телефону Анна Степановна, она уже была отчислена с работы, в институт не ходила и не знала о заседании ученого совета. Она сказала, что едет на два месяца к сестре в Муром, и растрогала Штрума сердечностью,— приглашала его приехать.
— Спасибо, спасибо,— сказал Штрум,— если уж ехать в Муром, то не прохлаждаться, а преподавать физику в педтехникуме.
— Господи, Виктор Павлович,— сказала Анна Степановна.— Зачем вы все это, я в отчаянии, все из-за меня. Стою ли я этого.
Его слова о педтехникуме она, вероятно, восприняла как упрек себе. Голос ее тоже был плохо слышен, и она, видимо, звонила не из дому, а из автомата.
«Неужели Соколов выступил?» — спрашивал Штрум самого себя.
Поздно вечером позвонил Чепыжин. В этот день Штрум, подобно тяжелобольному, оживлялся, лишь когда заговаривали о его болезни. Видимо, Чепыжин почувствовал это.
— Неужели Соколов выступил, неужели выступил? — спрашивал Штрум у Людмилы Николаевны, но она, естественно, как и он, не знала, выступал ли на заседании Соколов.
Какая-то паутина возникла между ним и близкими ему людьми.
Савостьянов, очевидно, боялся говорить о том, что интересовало Виктора Павловича, не хотел быть его информатором. Он, вероятно, думал: «Встретит Штрум институтских и скажет: „Я уже все знаю, мне Савостьянов во всех подробностях доложил обо всем“».
Анна Степановна была очень сердечна, но в подобной ситуации ей следовало прийти к Штруму на дом, а не ограничиваться телефоном.
А Чепыжин, думалось Виктору Павловичу, должен был предложить ему сотрудничество в Институте астрофизики, хотя бы поговорить на эту тему.
«Они обижаются на меня, я обижаюсь на них,— лучше бы уж не звонили»,— думал он.
Но он еще больше обижался на тех, кто вовсе не позвонил ему по телефону.
Весь день ждал он звонка Гуревича, Маркова, Пименова.
Потом он рассердился на механиков и электриков, работавших по монтажу установки.
«Сукины дети,— думал он.— Уж им-то, рабочим, бояться нечего».
Невыносимо было думать о Соколове. Петр Лаврентьевич велел Марье Ивановне не звонить Штруму! Простить можно всем,— и старым знакомым, и родичам даже, и сослуживцам. Но другу! Мысль о Соколове вызывала в нем такую злобу, такую мучительную обиду, что становилось трудно дышать. И в то же время, думая об измене своего друга, Штрум, сам того не замечая, искал оправдания своей собственной измены другу.