За пределами ведомых нам полей

Назаренко Михаил

Вот только отчего мы решили, что Кретьен сам не видел комизма этих сцен?

Будь французский поэт всего лишь в меру ироничным виршеплетом, не вспоминал бы его сегодня никто, кроме специалистов. Это не так – и причин тому по крайней мере четыре.

Во-первых, Кретьену – пожалуй, даже в большей мере, чем Гальфриду Монмутскому, – принадлежит честь создания мира короля Артура. Логрия, лишенная границ; идеальное государство, занявшее всю Европу, бесконечно протяженное во времени. Историческая Логрия обречена на упадок и гибель, о причинах которых напишет Мэлори, обозначивший начало и конец Артурова королевства. Кретьеновская Логрия-утопия пребывает вовеки – и, таким образом, становится

благодатной почвой для потенциально бесконечного сериала, который разворачивается в циклическом времени. Недаром такую роль в позднейшем артуровском эпосе начинает играть ежегодный рождественский пир, словно созданный для похвальбы рыцарскими подвигами; ситуация настолько «заигранная», что ее просто не могли не спародировать Твен в «Янки» и Толкин в «Джайлсе».

Во-вторых, Кретьен создал Ланселота. Характерно, что едва ли не самым популярным из его пяти романов был именно «Рыцарь Телеги». Не менее характерно, что текст этот был заказным и Кретьен его забросил, не окончив: слишком уж неестественными были герой, обезумевший от любви (Ланселот сражается с Мелеагантом, повернувшись к противнику спиной: лучше погибнуть, чем потерять из виду лицо Госпожи), и героиня, с ее неумолимо строгим куртуазным кодексом (Ланселот заколебался, достойно ли рыцаря спасать даму, сидя в телеге, – и Геньевра гонит его без объяснений). Да, такой Ланселот не породил бы драконоборца из пьесы Евгения Шварца… не говорю уж о трагической фигуре из книги Мэлори или даже о биржевом магнате из пародии Марка Твена.

И всё же – именно Кретьен вывел из полузабвения очень древний мифологический образ: юный рыцарь, любовник жены старого короля… Да, конечно, Тристан и Изольда были и тогда всем памятны; о них писал и Кретьен в несохранившемся романе. Но именно треугольник Ланселот-Гвиневера-Артур станет символом – не страстной любви в сопровождении великой музыки Вагнера, но безвыходной, мучительной для всех ловушки.

Третья причина бессмертия Кретьена: Грааль. Нет, это еще «грааль» с маленькой буквы – некое волшебное блюдо или… Или что? «Персеваль» остался незавершенным, и продолжатели Кретьена должны были сами отправляться в опасное странствие, ища объяснения странному слову.

Наконец, причина четвертая, самая очевидная: Кретьен очень талантлив. Литературоведы немало сказали о четкости композиции его книг, о яркости деталей – поэт словно краской плеснул. Но не будем упускать из виду и того, о чем писал Кретьен. Любовь и долг во всех их проявлениях – задолго до того, как классицисты нарядили античных героев в пудреные парики. Любовь Эрека оборачивается умалением чести, потому что отвлекает от подвигов, а гармонию найти трудно. Рыцарский пыл Ивейна заставляет его забыть о назначенной дате возвращения, и Лодина отвергает такого супруга (для полноты картины заметим, что некогда Ивейн убил в бою первого мужа Лодины и отнюдь не сразу завоевал любовь гневной вдовы). Чувства героев меняются от любви к ненависти и наоборот с явственным щелчком, как будто выключатель повернули, – но вспомним, что и Шекспир (в «Ричарде III») грешил тем же. Вот еще один довод в пользу того, что чтение рыцарских романов начинать нужно именно с Кретьена: принять исходные условия игры довольно легко, а вот заново упростить свое восприятие – отнюдь нет.

Самую сложную и глубокую книгу Кретьену было не суждено закончить. «Пленительные баснословия», как выразился современный исследователь, перешли на иную почву, германскую, и стали достоянием великого мистификатора Вольфрама фон Эшенбаха, жившего на рубеже XII-XIII веков.

«И если кто меня бранил, зачем столь долго я хранил историю Грааля под секретом, пусть знает, что своим запретом связал меня великий мастер Киот… Киот, продолжая со мною беседу, сказал, что нашел в знаменитом Толедо сие удивительное сочинение в первоначальном его изложении. На арабском писано языке, оно хранилось в тайнике…»

Нужно

ли говорить, что никаких следов Киота не удалось найти даже Отто Рану, мистику из рядов СС? Подозревают, что Вольфрам зашифровал имя некоего еретика-катара – ведь «Парцифаль» был написан в самый разгар борьбы с альбигойцами, а замок Грааля Мунсальвеш явно связан с великой Горой еретиков – Монсегюром… Но если рискнуть и заглянуть еще дальше, то ничего определенного мы не увидим, разве что тамплиеров, которые (согласно Умберто Эко) всегда к этому причастны, а там и до идеи всемирного заговора недалеко. Впрочем, рыцари Грааля у Вольфрама и в самом деле названы тамплиерами.

Предпочитаю думать, что поэт вел рискованную игру – и что «Киот» не более реален, чем славный мавр Сид Ахмет бен Инхали, чью рукописную биографию Дон Кихота нашел в том же городе Толедо некий Сервантес. (Вот и тамплиерский заговор: жутко тайная организация со штаб-квартирой в Испании, которая подбрасывает великим писателям великие сюжеты…)

В другой главе поэмы Вольфрам более откровенен: на порог к нему явился не Киот, а некая прекрасная дама. «Ах, это вы, госпожа Авентюра!» – Она самая: авентюра, сиречь муза приключений.

Вольфрам не просто перевел и дописал роман Кретьена, но переработал его радикально. Появляется отец Парцифаля, юный Гамурет, за которым волочится шлейф влюбленных женщин, – едва ли не самый колоритный в этом отношении персонаж рыцарских романов (ведь с каждой он абсолютно честен – и отнюдь не Дон Жуан… просто жизнь так складывается). Проясняется смысл Грааля – уже не блюда, и даже не чаши Тайной Вечери, но чудесного камня, явившегося с неба (назвав его искаженными латинскими словами, Вольфрам с превеликим удовольствием – не сомневаюсь! – создал проблему для десятков филологов). Две линии романа идут бок о бок: Гаван (Гавейн) и Парцифаль, идеальный «земной» рыцарь и постоянно сбивающийся с пути рыцарь, взыскующий иного. Две темы развиваются параллельно: история духовного взросления Парцифаля и то, что потомки назвали «утопией Грааля».

В полунищете (если автор не преувеличил меру своих бедствий) Вольфрам написал удивительно светлую и добрую книгу о человеке, который из простачка в шутовском наряде превратился в непобедимого рыцаря, оступился, утратил веру, подменив ее культом Любви, и наконец понял, что «Бог есть Любовь». Роман Вольфрама породил оперу Вагнера, а мог бы – и действо, подобное «Jesus Christ Superstar», настолько зримо и живо это повествование.

Рецидивы ветхих традиций встречаются редко: вот Парцифаль, увидев пятнышки крови на снегу, вспомнил о жене и впал в транс, во время которого, впрочем, сшибал с коня всякого, кто приблизится. Но чаще Вольфрам описывает эпизоды, в которых люди ведут себя как люди, и поступки их не требуют «перевода» на современный лад. Мать Парцифаля боится за него и отпускает ко двору Артура, наряженного, как уже сказано, шутом – чтобы никто не тронул блаженного. Юноша приветствует каждого встречного, прибавляя, что так ему велела маменька. Две юные сестры явно влюблены в одного и того же рыцаря, только одна язвит его при первом же удобном случае, а вторая страдает от того, что ей нечего и подарить Гавану – не давать же ему в знак вечной любви старую куклу… Тринадцатый век, повторяю.

Братство Грааля предстает сообществом идеальных рыцарей, которое, тем не менее, поражено изнутри: ранен Король-Рыбак – и хотя Вольфрам явно играет с древнейшими мифологическими мотивами, я не хочу заострять на них внимание. Читатель, как и Парцифаль, не должен понимать смысла мистерии Грааля. Нам ясно одно: исцелить Короля может только заданный вопрос – или, вернее, незаданный. Парцифаль не решается отбросить правила вежества и спросить у Короля всего лишь: «Что с тобой?» Не спрашивает. И приговор жесток: никогда больше Парцифалю не войти в этот замок. Он остался куртуазным рыцарем – а это гораздо меньше, чем обычный человек, сочувствующий чужому страданию.