За пределами желания. Мендельсон

Ла Мур Пьер

— Ты хочешь сказать, что мы не можем выходить из отеля? — запротестовал Феликс с набитым ртом.

— Можем, но нас не должны видеть.

— Как ты собираешься это сделать?

— Вот увидишь, — с заговорщическим видом улыбнулась она, — я всё устрою.

Он пожал плечами. Милая Мария, пусть «устраивает», как её душе угодно. Это делало её счастливой. Её глаза светились любовью. Большего он не просил. Когда придёт время, он скажет ей правду. Но не сейчас... не сейчас.

С этих пор их жизнь превратилась в сложную игру в прятки. Они решались покидать отель

только в сумерках и всегда в закрытом экипаже. Он выходил один и встречал экипаж в каком-нибудь условленном месте. Дверца приоткрывалась, и он прошмыгивал внутрь. Затем, откинувшись на сиденьях и держа руки под шерстяным пледом, они ехали на окраину Альтштадта или по набережной за последний мост, где город переходил в изолированные фермы.

Шёл третий день их недели, они въезжали в чудесные Вогельвизские леса, и вечерняя тишина нарушалась только цоканьем копыт, когда Феликс сделал первую ошибку.

— Я тебя очень люблю, — сказал он, нежно беря Марию за руку.

Она вырвала руку:

— Ты не должен говорить такие вещи, carino.

— Не могу говорить, что люблю тебя, потому что женат?

— Да, это peccato.

— Что это значит? Грех?

— Да, большой грех. Если ты говорить такую вещь, Бог тебя наказывает.

Он смотрел на неё, медленно покачивая головой.

— Не думаешь ли ты, что в мире ненависти Бог простил бы немного любви? — Он увидел, что она не поняла, и продолжал подтрунивать над ней: — По крайней мере могу я сказать, что питаю к тебе искреннюю симпатию, или это тоже запрещено? (Её глаза потеплели, выражая согласие). И можно мне снова взять тебя за руку?

Мария улыбнулась и протянула руку. Феликс взял её, внимательно рассмотрел и притворился, что читает линии её ладони.

— Я вижу темноволосого мужчину, — начал он тоном оракула. — Нет, не темноволосого, а седого. Так, дай-ка посмотреть... — Он поцеловал один из её пальцев. — Он не слишком красив, но у него золотое сердце. — Феликс поцеловал второй палец на её руке. — Он очень любит животных и одну оперную певицу...

И так далее. Он долго дурачился, но сегодня чувствовал себя молодым и беззаботным. Скоро он заставил Марию смеяться, и звук её смеха весёлым колокольчиком отдавался в его мозгу. Феликс записал высоту звука, чтобы запомнить точную тональность. Он любил смех детей, смех женщин. Два самых приятных звука в мире...

Она настояла на том, чтобы тоже прочитать его ладони.

— Я видеть темноволосую молодую женщину... — Она поцеловала его мизинец. — Так, дай-ка посмотреть... Она очень влюблена. О, так сильно влюблена!.. Ужасно быть так сильно влюблённой, но она ничего не может с собой поделать, потому что она очень глупая женщина...

Когда они возвращались в город, он внезапно почувствовал её мягкие губы на своём ухе.

— Я любить тебя, — прошептала она.

Он с улыбкой повернулся к ней:

— Значит, я не могу говорить, что люблю тебя, а ты можешь говорить, что любишь меня?

Мария кивнула, и Феликс понял, что она имела в виду. Она не произносила клятв в верности, её сердце было свободно. А его — нет. Ему снова захотелось рассказать

ей о Сесиль и о крушении его семейного очага, но он опять промолчал. Неделя скоро кончится. Осталось только четыре дня.

На следующий день ей надо было ехать на репетицию. Её отсутствие угнетало его — он чувствовал себя страшно одиноким. Тяжёлые воспоминания, которые присутствие Марии на некоторое время вытеснило из его памяти, снова вернулись, чтобы мучить его, как только она ушла. С внезапной болью он подумал о детях и испытал острую потребность увидеть их взъерошенные головки и услышать их смех. Он подумал о Сесиль. Вспомнил их последнюю ссору, но, к своему удивлению, обнаружил, что не испытывает прежнего гнева. Чтобы вызвать в себе хоть какое-нибудь возмущение, он представил её в гостиной дома во Франкфурте, рассказывающую матери о своих обидах. Он как будто забыл, что сам предложил ей поехать во Франкфурт, и теперь истолковал её пребывание там как доказательство намерения избавиться от него.

Чтобы избежать дальнейших изобретений своего ума и убить время, Феликс зашёл к герру фон Виерлингу, который встретил его у дверей своей конторы.

— У меня есть для вас информация, — начал тот с широкой улыбкой. — На самом деле она была у меня ещё вчера, поскольку вы сказали мне, что очень хотите скорее вернуться в Лейпциг, и я ждал вас.

Говоря это, он наливал два стакана шерри, и Феликс был рад, что стоял к нему спиной. Насколько можно непринуждённо, он объяснил, что непредвиденные обстоятельства вызвали перемену в его планах.

— Я, может быть, даже буду вынужден пробыть здесь две или три недели, — сказал он, стараясь, чтобы это звучало так, будто он очень расстроен.

— Ну что ж, — бодро ответил директор, протягивая Феликсу один из стаканов. — Тогда вы сможете послушать синьору Саллу. Я знаю, что вы её уже слышали, но сейчас она поёт в десять раз лучше, чем раньше. Её талант достиг полной зрелости, и она просто феноменальна. — Он сел за бюро и сделал глоток из стакана. — Её последнее выступление в «Лючии» выше всяческих похвал.

— Она и в самом деле замечательная актриса, — согласился Феликс. — А теперь перейдём к информации, которую вы так любезно раздобыли для совета попечителей...

Но директор не слушал его:

— Если бы вы только видели её в сцене безумия в третьем акте... Это блестящий эпизод, и я слышал в нём почти всех великих сопрано, но должен сказать, что она самая великая.

— В ваших устах это очень высокая похвала. Но, — продолжал Феликс, прочищая горло, — возвращаясь к документам, которые вы так великодушно собрали...

Однако директор снова перебил его, на этот раз тоном глубокой озабоченности:

— Но я чувствую, с ней что-то происходит, и все последние дни живу в страхе. Не знаю, в чём дело, но уверен, что-то назревает. Знаете, что она сделала?

Феликсу ничего не оставалось, как поднять глаза от стакана и вежливо покачать головой:

— Нет. Не имею ни малейшего представления.

— Она дала отставку Отто.

Заметив недоумение на лице Феликса, директор поспешил объяснить: