За святую обитель
Шрифт:
— Вот и мы… — начал кто-то, да осекся на полуслове. Очнулся атаман, огляделся — уж вечер настал…
В сапегинском и Лисовском стане начала стихать пальба, монастырские пушки тоже давно замолчали.
— Полно, кончай пальбу! — крикнул атаман. — Довольно иноков пугать, пусть помолятся старцы честные…
— А не больно и пугаются старцы-то, — ввернул словечко Матюшка Дедилов. — Переметчики сказывали, что все иноки. крестным ходом по обители ходят, в церквах службу правят: день и ночь зовут на подмогу Сергия…
— Пустое мелешь! — оборвал молодца атаман,
По грозному окрику сердитого атамана засуетились казаки: пушки отодвинули, на ночь стражу поставили, костры разожгли и разбрелись по шалашам да наметам. Скоро затих всякий шум в их стане.
Матюшка Дедилов атаману Епифанцу племянником доводился; спал он в атаманском шатре.
— Ты чего, атаман? — спросил молодой казак, видя, что старик в глубокой думе стоит, не ложится отдыхать на мягкие бараньи шкуры.
— Спи себе! — сурово ответил Епифанец. Мигом захрапел, заснул Матюшка крепким сном.
Атаман сел на шкуры и опять задумался. Узорные полы дорогого шатра озарялись слабым, мерцающим светом: в глиняной чашке, налитой топленым жиром, теплился синеватый, тусклый огонек. Черные тени ползли по узорчатой ткани, уходя кверху, к темной верхушке намета… Посреди шатра алели полусгоревшие головни потухающего костра…
Ныло сердце, томилась казачья душа. "Грех-то какой! — молнией проносилось в его смятенном уме. — На святыню православную поднял я свою саблю разбойничью! Родительский завет забыл!"
Туманятся глаза, и в том тумане из ночного мрака выступает чей-то знакомый лик: седые брови грозно сдвинулись над очами соколиными, горящими гневным пламенем… Под седыми усами старческие, бескровные губы шепчут укоры, проклятием грозят… "Ужли это батька из гроба вышел — проклясть меня, окаянного, за грех мой?" — И леденеет от ужаса седоусый Епи-фанец… А батька-то все грознее очами сверкает; вот распахнул он костлявой рукою могильный саван на широкой груди — видит Епифанец: в батькином сердце глубокая кровавая язва, а в той язве дрожит татарская оперенная стрела, словно сейчас из лука пущена… И слышит Епифанец глухой, замогильный голос своего батьки: "Окаянный ты, окаянный! Опозорил ты свою честь казацкую — побратался с басурманами-нехристями. Пришел ты боем на святую обитель, поднял руку на угодника Божия… Гореть тебе в огне вечном! Не даешь ты, грешник, старым костям батькиным на покое лежать. Вновь пронзил ты мне сердце мертвое кровавой стрелою… Берегись, окаянный, огня вечного!"
— Не кляни меня, батька! — вскрикнул Епифанец и очнулся… Неужели то сон был? Гудит буйный ветер вокруг шатра, глухо и грозно воет, словно вторит страшным батькиным словам. Все трепещется синий огонек в чашке, все ползут тени по ткани.
"Что это?! Кто там?!" — содрогнулся всем телом Епифанец, впился в угол горящим взором… Из глубины шатра подвигается к нему, грозно подняв руку, неведомый старец в длинной, черной монашеской мантии.
Белее снега лицо ночного гостя — страшит, пепелит атамана огненными очами. Над клобуком старца сияние видится…
Вскочил Епифанец, дико вскрикнул
— Что ты, атаман? — бросился к нему разбуженный Ма- тюшка… Не сразу поднялся старый казак, а как встал, было лицо его словно другое: осунулось, потемнело; поспешно начал атаман сбираться в путь-дорогу.
— Буди казаков, Матюшка! — велел он молодцу.
— Куда, атаман? Ведь ночь на дворе!
— Вон из стана ляшского! Полно нам обитель святую воевать; полно нам губить душу христианскую! Созывай на совет казачий круг… Было мне сей ночью видение… Надо от греха скорей бежать!
Обрадовался Матюшка, да и заробел сильно, глядя на старого Епифанца: словно вырос атаман, сверкали под седыми бровями глаза его, голос — словно гром гремел.
Пошла тревога по казачьему стану. Утомленные дневным трудом, без просыпу спали донские удальцы. Но привыкли они каждого слова атаманского слушаться: повылезли из-под бараньих шкур да кожухов, начали к шатру собираться говорливой толпою.
Зажгли перед шатром осмоленные сучья, и в красном пламени их, в полном воинском вооружении, вышел к своим верным казакам Епифанец…
— Удалое казачество! — зычно начал он. — Не буду более над вами атаманствовать, вот булава моя — возьмите! Не к лицу мне, старику, честную саблю свою православной кровью пятнать… Оставайся здесь с ляхами кто хочет, воюй-бери обитель святую. Я ж вам отныне в том деле не пособник! Да и вас-то жалко мне, удалые казаченьки: великий грех вы на душу берете, и великий ответ вам держать придется за могилою… Неспроста, братцы, старый атаман говорит… Было видение мне середь ночи, угодника Божия узрел я, грешник окаянный… Грозил мне старец святой за мой грех, за братанье с ляхами-басурманами… Простите, казаченьки!
Зашумели, заговорили разом казаки. До сердца проникла им речь атамана; давно уж не по душе было донцам на святыню православную идти.
— Вестимо, грех!
— Ну их, этих ляхов нечестивых!
— Все с тобой уйдем, атаман; веди хоть сейчас! Поглядел Епифанец кругом, видит — нет противников…
Прояснело лицо старого атамана…
— На коней, казачество! В путь-дороженьку!
— Стойте, казаки, — молвил Матюшка Дедилов, выступив вперед. — А я что еще удумал: обители святой услужить, беду упредить великую… Ведь ляхи-то под стены, под угольную башню подкоп ведут; того и гляди громыхнут всю обитель…
— Что ж ты удумал? — перебил племянника атаман.
— А прокрадусь к инокам, да укажу им подкоп-то вражий… Небось, не возьмут тогда ляхи обители.
Обнял старый атаман Матюшку горячо, словно сына родного.
— Спаси тебя Бог! Послужи, племяш, святому Сергию за нас всех, старых грешников-разбойников. Искупи, коли придется, и муками грех наш великий…
Молча простился молодой казак со всеми; бледно, но твердо и спокойно было лицо его…
Покинув шатры и громадную рухлядь, еще до свету выступили донские казаки из ляшского стана. Хотела было венгерская ночная стража задержать их отряд, да смяли венгерцев молодцы одним натиском и помчались на волю-волюшку.