За святую обитель
Шрифт:
— Хватит на ляхов. Ну, в последний раз — прости-прощай, братец старшой!
— Прощай, Данилушка. Постоим за святого Сергия! Крепким прощальным объятием обнялись братья Селевины, оружие изготовили и бросились из оврага в сечу.
Счастье в ту пору отвернулось от монастырцев: ляхи поправились, ряды сомкнули, стяги пестрые развернули, в трубы затрубили, и сам пан Лисовский, пылая местью, повел лучший конный полк вперед. Бойцы обительские уже утомлены были, и сгибло их немало, но все же бодро встретили натиск конницы. За Лисовским ударили полки Тышкевичей и князя Горского. Подались, наконец, воины монастырские: шаг за шагом стали они пятиться по склонам Клементьевской и Красной
Тут-то подоспели к бою братья Селевины.
— За святого Сергия! — крикнули они оба и врезались в самую гущу вражьего строя. Удивились ляхи мужеству двоих храбрецов, приостановились, а братья все бьют, колют, рубят, к стягу Лисовского пробиваются. За ними, приободрившись, и монастырцы вперед кинулись. Пятерых или шестерых изрубил Данила мечом своим, налетел на знаменщика, что держал сияющую, изукрашенную ляшскую хоругвь. Упала она, перерубленная ударом. Но тут и молодцу конец пришел. Толстый пан Тышкевич выпалил из пистоли немецкой в спину героя. Заскрежетал зубами Данила, собрал последние силы, обернулся, рассек врагу голову вместе со шлемом и упал с коня под копыта вражьих скакунов. Улетела душа героя из могучего тела, искупил сотник Данила Селевин тяжкий грех брата младшего своей кровью.
На Анания Селевина тоже и свои, и враги дивились. Словно кабан в волчьей стае, разметывал и рассыпал он всадников ляшских. Не мечом рубился богатырь молоковский: ни меча, ни сабли не нашлось по руке ему в обительских кладовых. Разил он своим тяжким бердышом, кружил им над головой, как легкой сабелькой, и свист и ветер летел от страшного оружия. Ни один из ляшских вождей, ни один из их воинов не посмел на Анания один на один напасть. Сам удалой наездник Лисовский, хмурясь и гневно кусая черный ус, лишь издали глядел, как валились, словно колосья под косой, его любимые гусары. Наконец смекнули ляхи, на лукавство пустились: отскакали они на своих легких бахметах в разные стороны от тяжелого обительского коня и стали в богатыря из мушкетов да пистолей пулями сыпать. Пал сперва конь Анания, простреленный в ухо меткой пулей, а потом и сам витязь, ловко спешившись, — охнул вдруг, схватился за правую ногу и упал на трупы вражьи. Три пули разом раздробили ему кость ниже колена. На плече из-под кольчуги тоже кровавое пятно показалось.
В это же время дрогнула княжеская дружина, побежала к стенам обители, к воротам. Забыв о сраженном богатыре, с победными воплями устремились в погоню полки Лисовского. Изрубили уже гусары немало отсталых, да и не приметили, как под выстрелы обительских пушек попали. Задымились стены, врезались ядра в конницу ляшскую. Отворились Красные ворота, и высыпала оттуда на подмогу своим толпа монахов, послушников и деревенских людей. С дубинами, с палицами да с топорами бросилась в бой новая, нестройная, но многочисленная рать защитников обители.
Осмотрелся Лисовский — а слева и справа, рассеяв передовые сапегинские полки и казаков, наступают воины воеводы Голо-хвастова и третья дружина Сергиевская. Между трех огней попались ляхи.
Пошло тут побоище великое; погнали монастырцы вспять врагов, и если бы не их кони легконогие — полегли бы наездники все до единого. Много взяли тут воины обительские дорогого оружия, быстрых коней.
И не думали еще князь Долгорукий и Алексей Голохвастов бой кончать: по пятам за бегущими снова хлынула рать монастырская до сапегинских и Лисовских тур, взяла Красную гору со всеми окопами. Ляшские бегущие полки смешали и те свежие, готовые к бою
Грудь с грудью резались монастырцы с грозными врагами, и сам Господь Бог посылал в этот день сергиевцам победу за победой.
До вечера кипела жестокая битва: обительская рать взяла восемь ляшских пушек, сотни две самопалов, несметное число ручниц, палашей, пушечных снарядов, труб и литавр воинских.
Ляхи, смутясь, упав духом, скрылись за большие окопы. Победно гремели монастырские колокола в вечерней тьме, когда возвращались победители в стены обители, подобрав всех своих, убитых и раненых. Сто семьдесят четыре защитника обители легли в тот славный день на поле бранном. Шестьдесят шесть человек насчитали воеводы тяжко раненых, а легких ран никто и считать не стал.
Встретили воинов иноки с крестами да иконами: обнял отец Иоасаф воевод, благословил их и от радости долго не мог слова молвить. Старцы, всячески заботясь о своих защитниках, изголодавшихся да истомившихся за долгий боевой день, несли им пищу и питье.
Наскоро снимая иссеченный, окровавленный панцирь, рассказывал воевода Долгорукий архимандриту, как взорвали подкоп и погибли в нем герои, как сгиб в жестокой сече сотник Селевин, как нашли потом заваленного вражьими телами Анания Селевина, беспамятного, истекающего кровью.
— Я чаю, выживет, — прибавил князь. — Ногу-то ему вконец разбили, да уж больно крепок молодец — его и смерть не скоро возьмет. Лихо же рубились оба брата!
Позаботившись о трапезе для утомленных бойцов, направился архимандрит искать раненого Анания.
В этот вечер, после жестокого боя, никто в обители, казалось, и не думал о сне. Всюду трещали разложенные костры, пылали смоляные светочи, озаряя усталые лица отдыхающих бойцов и богомольцев, собравшихся вокруг героев, которые рассказывали о славной победе. Чашки и братины с брагой, с медом, с вином ходили от костра к костру. Слышались похвалы воеводам — Долгорукому, Голохвастову, который себе в том бою тоже немалую славу снискал. Словно чудной сказке, внимали слушатели речам о подвиге братьев Селевиных. О Слоте и Шилове не одна горячая слеза упала в этот вечер, не одна теплая молитва вознеслась к небу за души их. Славили мужество и силу убитых детей боярских, Есипова и Внукова, живых — Кодырева и Зубова. Жалели храброго пушкаря Меркурия Айгустова, вспоминая, как подбил он злую пушку Трещеру.
Радостно прислушивался отец Иоасаф к бодрым речам защитников; не трепетало сердце старого архимандрита за святую обитель, хоть и знал он, что еще много-много испытаний впереди будет.
Раненых разместили монахи в лучших кельях, нанесли им вин фряжских, всяких снадобьев. Старцы бодрствовали возле страдальцев, облегчая им недуг душевный и телесный.
Отыскал отец Иоасаф Анания в просторной, теплой келье старца Гурия. Бледный, как полотно, богатырь в беспамятстве был; лежал он, не слыша, как заботливо перевязывал его раны добрый инок, равно искусный и в письме, и в лекарском деле. Отцу Гурию помогала испуганная, заплаканная Грунюшка: прежде всех узнала она, что случилось с братьями Селевиными, и поспешила ухаживать за раненым.
Тяжко застонал Ананий, раскрыл запекшиеся губы и начал бредить хриплым голосом:
— Сдержали клятву, Данила! Где ты, брат мой любимый? Видишь, ляхи идут, мечи блестят! Ой, как язвят меня пули вражьи! Брат Данила, взорвали подкоп-то! Сдержим клятву крестную!
Остановился отец Иоасаф у дверей, поглядел на беспамятного Анания, издали его крестом осенил. Не хотел архимандрит старцу Гурию да Грунюшке помехой быть, издали благословил и их — сердобольных заботников о храбром богатыре — и вышел из кельи.