За святую обитель
Шрифт:
Лишь только расселся совет обительский, шумно вбежал в покои сотник Семен Павлов со своей счастливой весточкой:
— Радуйтесь, отцы! Подбил наш Меркурий с башни Водяной Трещеру!
— Ой ли? — воскликнул князь-воевода. — Исполать же ему. Другой такой пушки нет у ляхов… Теперь не взять им, нехристям, обители нашей одной пальбой… Аи да Меркурьюшка-удалец! Водяные-то ворота за последнее время чуть-чуть уж держались…
Порадовались и все кругом, духовные и миряне — про Трещеру всякий в монастыре знал… Поднялся отец архимандрит, благословил всех.
—
Долгое время слышалось в покоях лишь шептание молитвенное, лишь шелест широкой иноческой одежды да побрякивание доспехов и мечей воинов.
Поднялся за отцом Иоасафом воевода Долгорукий; светел и бодр был взор его, начал он речь свою:
— Наутро надумали мы с отцом архимандритом, да с моим товарищем воеводой в бой пойти. И хоть половину воинов положив, а подкоп надо взорвать. И пробиться к нему трудно будет; придется нежданно разом ляхов смять. Все мои молодцы мне завтра понадобятся: так уж вы, отцы духовные, постерегите стены да пушки… Людей мало…
Даже самые древние старцы-схимники подали голос в ответ князю-воеводе. Отовсюду послышалось:
— Постоим, княже, с Божьей помощью!
— Без заботы на врага иди, воевода!
— Соблюдем обитель…
— Ладно, отцы досточтимые! На вас надеясь, схватимся мы с ляшской силой покрепче; авось наша возьмет.
Перебил князя-воеводу Голохвастов Алексей, второй за Долгоруким воинский начальник в монастыре. Скучен и хмур сидел воевода на совете; робел ли он боя предстоящего, надежду ль потерял обитель выручить — только угрюмо, исподлобья поглядывал на всех…
— А как мы подкоп возьмем, княже? Ведь зелье-то подпалить надо; как взорвется — не убежишь… Много людей потерять надо в том подземном ходе…
Тут призадумался князь Долгорукий: правда была в речи младшего воеводы; глядя на него, приуныли и все… Нелегкое дело предстояло воинам: верная гибель грозила. Еще и казначей отец Иосиф вставил робкое словечко:
— Много уж, ох, как много у нас людей побито! Скоро, чай, и с пушками управляться некому будет.
Опять замолчали все в тяжком раздумьи.
— Отцы честные, воеводы храбрые! — молвил кто-то. Глянули все — видят: выступил вперед богатырь молоковский Ананий Селевин, за ним Данила Селевин, сотник, и еще два рослых молодца.
— Коли за подкопом дело стало, — начал Ананий, — то не кручиньтесь, воеводы: вот мы, четверо, справимся с тем ухищрением. Есть у нас и еще товарищи, да тем очередь потом будет. Про меня да про брата Данилу ведомо уж вам, отцы и воеводы: опозорил наш род меньшой брат-переметчик, и на кресте поклялись мы кровью искупить грех братний… А эти двое — Тилов Максимка да Ивашка Слот — от нашей дружины по жребию идут. Бойцы они неробкие; чай, видал их в бою, князь-воевода?..
— Видал, видал! — весело ответил князь. — Добрые молодцы, не выдадут… Видишь, воевода, — повернулся он к Голохвастову, — искать удальцов не надо — сами нашлись! Не перевелись
— О том мы, княже, не думаем! — ответили разом все четверо. А братья Селевины, погодя немного, молвили:
— Отцы и воеводы, отпустите нам вину брата меньшого!
И оба упали в ноги отцу архимандриту. Поднял их отец Иоасаф, благословил…
— Коли в бою головы сложите — вечно о вас память в Троицкой обители останется… А того изменника имя да будет забыто на веки веков! Болит сердце мое, отпуская вас на гибель верную, но не стану перечить решению вашему. Знать, Богу так угодно… Ввечеру приходите ко мне все четверо, исповедаю вас — с легкой душой на подвиг пойдете, ратники Божий…
Пошло своим чередом совещание в покоях архимандрита: рати распределяли, начальников ставили, зелье да оружие считали…
Когда вышли четверо молодцов на двор монастырский, была уже пальба тише да ленивее.
— Ишь ты, не ревет Трещера-то! Подавилась, душегубка, Меркурьевым ядром, — усмехнулся Данила.
Потрапезовали товарищи, выбрали позади кладовых укромное безлюдное местечко, прилегли… Пошла меж ними тихая, дружеская беседа…
— Может, последний денек нам на белом свете жить, — молвил раздумчиво Ананий. — Эх, греха-то, греха-то на земле сколько! Не остерегись только — ни за что душу загубишь… А жить-то как без души?..
Поглядел он на брата Данилу, обнял его рукой за плечи и спросил ласково:
— Не пеняешь на меня, братишка? Не скажешь, что я твою жизнь сгубил?.. Чай, не сладко на смерть идти, пожить еще хочется?.. А? Данила?
— Полно, Ананий! Чай, и мне клятва крестная всего дороже! За веру ведь на смерть идем, за обитель-матушку, за народ православный… Вестимо, пожить бы еще не худо, хоть и времена стоят черным-черные… Эх, прежние годы-то вспомнишь! Жили мы семьей крепкой, работящей… Сеяли, пахали, косили землю- кормилицу; за обителью-матушкой как за каменной стеной были. Куда против нас боярским деревням было! Ниоткуда обиды не видели… Эх, времечко!
— Вот и мы тоже землеробы обительские, — вмешался Ивашка Слот. — Нечего и говорить, заботливы о нас всегда были старцы. Бывало, земля не уродит — где помочи искать? В обитель идешь, взмолишься — тебе и на прокорм, и на посев дадут без меры… Ласковы до народа иноки… Как не постоять за них!
— Да куда нам и деться теперь? — сказал Максим Шилов. — Деревню ляхи пожгли, родню — кого перебили, кого в полон взяли. Еще благодать Божия, что можно за святое дело головушку обездоленную сложить… Все-то, все-то у меня было, братцы мои: изба исправная, хозяйка-жена работящая, двое детушек. За работу неустанную наделил меня Бог и достатком середним. Не из первых был я в селе Клементьевском, да и не из последних приходился. Кони были, и другого скота вдоволь; в озере рыбу ловил, в лесу мед брал — полною чашей хозяйство шло. Поработаешь, рук не покладаючи, всю недельку, праздник придет — отдохнешь. На душе — благодать Божия, сама молитва на уста просится…