За тайнами Плутона
Шрифт:
В то утро наедине с холодным трупом на берегу глухо шумевшего моря я решил не ступать больше на палубу судна; я чувствовал, что не мог быть более моряком; всюду меня бы преследовал призрак погибшей Кати, ее последний призыв, и я не мог быть хладнокровен в минуту опасности...
Дядя приподнялся и стоял у окна, выпрямившись, протянув руку вперед, словно благословляя кого-то.
– Зачем ты шумишь, жестокое, безжалостное море? Ты ведь не вернешь похищенное у меня счастье? Или ты думаешь своим шепотом заглушить голос моей совести? Нет, нет... Среди шума и плеска твоих волн мне всегда слышится последний
Слышишь, мальчик, как море шумит?
Последние слова он произнес почти шепотом и, опустившись в кресло, закрыл глаза. "Он утомился и хочет уснуть", - подумал я и вышел в другую комнату. Под впечатлением услышанного я встал снова у окна... Так вот что было с этим загадочным угрюмым человеком, вот почему он поселился на берегу и провел в одиночестве двадцать лет.
Я вспомнил, как год тому назад в этот же день я пришел к дяде и не застал его дома; из окна я увидел какого-то человека на последней ступеньке лестницы. Это был дядя. В широком плаще, развеваемом ветром, с непокрытой головой, стоял он лицом к морю и порой поднимал руку, словно разговаривая с кем-то. Волны обдавали его брызгами, ветер охватывал его своим леденящим дыханием и играл его седыми волосами, а он стоял и простоял полчаса. Потом, повернувшись, медленно стал подниматься по ступенькам наверх. Теперь я понял, отчего он стоял тогда на берегу; как сегодня, вспоминал он роковой вечер.
Прошло около часа. Начинало смеркаться, пора было отправиться домой; я осторожно вошел в соседнюю комнату, желая проститься со стариком. Он по-прежнему спал; на мгновенье меня поразила тишина - не слышно было неровного дыхания спавшего... "Он умер..." - мелькнуло у меня, и я бросился к креслу, схватил дядю за руку - она была уже холодна и не отвечала на пожатие; голова лежала в подушках, и открытые, безжизненные глаза устремлены в окно - на море...
Я остановился у кресла и долго смотрел на дядю; сумерки быстро наступали, и из углов комнаты потянулись тени, серая мгла повисла над морем. Дядя словно спал, наклонив голову на грудь... Мне казалось, что старик вот-вот опять поднимется, снова сверкнут глаза из-под нависших бровей, рука протянется вперед, указывая на белые гребни, грустный задумчивый голос произнесет: "Слышишь, мальчик, как море шумит". Но нет, губы оставались безмолвны, рука не шевелилась, глаза тускнели...
Я стоял у окна, и наедине с холодным трупом мысли мои невольно занялись вопросами о вечности и смерти. Мерное тиканье часов - мгновения, море своим ровным глухим шумом говорило о вечности, смерть - в кресле передо мною...
Когда я вышел от дяди, было уже совершенно темно; ветер крепчал, тучи неслись по небу словно бледно-желтые призраки, освещенные огнями города; на темном горизонте мигали фонари гавани, как светлые звезды; белые
"Слышишь, мальчик, как море шумит, - почудился мне снова голос дяди.
– Шуми, вечное море, шуми! Мое счастье и моя жизнь уже прошумели..."
Приблизительно тогда же, когда писался этот рассказ, Владимир
Афанасьевич обратился за советом к своему школьному учителю: не
бросить ли институт, не отдаться ли целиком литературному труду?
Алексей Александрович Полозов дал мудрый совет. Обручев запомнил
его на всю жизнь и даже много лет спустя, в своих воспоминаниях,
цитирует дословно:
"Ваши литературные, наклонности еще недостаточно ясны и сильны,
чтобы всецело полагаться на них. Писатель должен знать жизнь, чтобы
создавать что-либо ценное, а Вы ее еще мало знаете. Попробуйте свои
силы на горном поприще, в нем очень много интересного и трудного,
заслуживающего описания. Тогда у Вас будет и материал для
литературной работы".
Прав, тысячу раз прав учитель.
Сам Обручев называл "Море шумит" рассказом, но фактически это
романтический вымысел. Даже образ дяди лишен каких-либо жизненных
штрихов. Да и зачем они? Вся рассказанная история - только символ,
точнее, юношеская претензия на символ.
Учитель подметил главное - ранние литературные опыты Обручева
лишены связей с реальной жизнью.
"Пришлось согласиться, что мой учитель совершенно прав, я
последовал его доброму совету", - пишет Владимир Афанасьевич в
воспоминаниях.
Можно сказать вполне определенно: не будь Обручев геологом,
путешественником, не было бы ни "Плутонии", ни "Земли Санникова", ни
"Золотоискателей в пустыне", ни "Рудника Убогого", ни "В дебрях
Центральной Азии". И конечно, не было, бы замечательных
научно-популярных статей, научно-популярных книг.
В 1890 году появились путевые очерки Владимира Афанасьевича "По
Бухаре" и первая научно-популярная публикация - "Залежи бурого угля
с. Зиминского". Потом "Письма" из путешествия по Китаю.
Научно-популярный жанр по праву считается одним из труднейших в
литературе.
Обращаясь к своим ученым коллегам, известный английский
естествоиспытатель и популяризатор Дж. Б. С. Холдейн писал: "Вы,
вероятно, привыкли к двум категориям научных статей: к ответам на
вопросы, где вы стремитесь возможно шире показать объем ваших знаний
по целому разделу науки, или же к специальным научным сообщениям, в
которых вы детально излагаете какую-то узкую проблему. Когда вы
пишете научно-популярный очерк, перед вами совсем другая задача. Не
следует бравировать своей эрудицией... Ваша задача - увлечь читателя,
возбудить его интерес..."
Обручеву это удавалось блестяще. Владимир Афанасьевич, что
называется, "чувствовал" читателя. Его научно-популярные статьи
публиковались в "Пионерской правде" и... на листочке отрывного
календаря, в "Правде" и "Известиях", в журналах "Природа", "Вокруг
света", "Новый мир", "Огонек"...
Тематика статей столь же разнообразна: "Четыре эпизода из