За тайнами Плутона
Шрифт:
СТРАНИЦЫ КНИГ
Вы помните, в студенческие годы Владимир Афанасьевич чуть было
не бросил горное отделение. Начал писать стихи, маленькие рассказы,
задумал роман...
Литературные его наклонности можно считать фамильными.
Неопубликованные воспоминания оставили бабушка Владимира Афанасьевича
– Эмилия Францевна, его отец. Дядя, Владимир Александрович, в годы
ссылки подрабатывал литературным трудом, опубликовал повесть, а на
склоне лет - интересные воспоминания - "Из пережитого". Тетушка Мария
Александровна, оставив врачебную практику,
переводами исторических романов и научной литературы - она впервые
познакомила русского читателя с трудами Дарвина, Брема, Спенсера.
Несомненным литературным талантом обладала и Полина Карловна. "Я
думаю, - писал сам Владимир Афанасьевич, - что свои писательские
способности наследовал от матери".
Первые литературные опыты его получили одобрительный отзыв М. М.
Стасюлевича - редактора журнала "Вестник Европы". А вдобавок к отзыву
еще и совет продолжать литературную работу.
Некоторые биографы утверждают, что Обручев начал публиковаться
еще в студенческие годы и тем подрабатывал на жизнь. Однако сам
Владимир Афанасьевич никогда не упоминал о своих литературных
заработках в это время и первой своей публикацией считал рассказ
"Море шумит", появившийся на страницах газеты "Сын Отечества" в июне
1887 года, когда институт был уже закончен. Правда, написан рассказ
еще в студенческие годы - Владимир Афанасьевич пометил
собственноручно: "26 декабря 84 г.
– 5 января 85 г.".
Современный критик может отметить и некий налет романтичности, и
излишнюю, если так можно выразиться, "литературность" рассказа.
Надуманной кажется и философская концовка.
И все же читателю будет интересно познакомиться с первой пробой
пера молодого литератора.
МОРЕ ШУМИТ
Был канун рождества. Хмурое небо с утра угрожало снегом, северный леденящий ветер налетал порывами и свистел в обнаженных ветвях деревьев. По улицам города теснились люди, торопясь сделать покупки к празднику, катились сани, весело гремя колокольчиками, грязные желтоволосые чухонцы тащили на плечах елки вслед за какой-нибудь нарядной дамой или смазливой горничной. Все суетилось, спешило, готовилось.
Такой же веселый, как встречавшиеся мне прохожие, шел я по узкому, скользкому тротуару и напевал вполголоса какую-то арию. Да и с какой стати хмуриться, какое горе в мои годы? Приехал на праздники домой, всякую заботу об экзаменах, науке и тому подобной скучной материи оставил в столице и теперь наслаждался отдыхом.
Шел я на окраину города проведать старика дядю. Он уже с лета прихварывал, и доктора говорили, что зимы он не переживет; но старик не верил им и уверял меня, что лет пять еще проскрипит. Я относился скептически к его словам, так как при взгляде на его исхудалое лицо, обрамленное густой белой бородой, на впалую грудь, на костлявые руки с прозрачной кожей, мне казалось, что и теперь передо мной не живой человек, а мертвец. Только глаза его жили еще; они не потеряли ни выразительности, ни блеска и, как бывало в давно минувшие времена, в упор устремлялись на собеседника.
По мере того, как я приближался к цели, прохожие попадались мне все реже, одеты были
Вот на этом-то склоне, в полуверсте от города, стоял дядин дом; он был обращен фасадом на север, к морю; небольшой сад тянулся возле дома и двора. Дом был деревянный, но выстроенный очень прочно, так что северный ветер безуспешно ударял о стены, стремясь проникнуть в какую-нибудь щелочку и забраться в теплые комнаты.
Я вошел со двора в дом; на мой вопрос, как поживает дядя, старый слуга, снимая пальто, ответил: "Сидит в кресле, как обыкновенно".
Отворив осторожно двери кабинета, я остановился: у окна, лицом к свету, сидел в кресле дядя; мне видна была только его седая голова, утопавшая в белой подушке; я сделал несколько шагов.
– Здравствуйте, дядя!
Молчание. Только ставни за стеной фасада похлопывали, море глухо шумело, и в соседней комнате мерно тикали часы.
"Не случилось ли что-нибудь с ним?" - подумал я и быстро, но без шума подошел к креслу.
Нет, старик спал. Он был одет в теплый узорчатый халат, подпоясанный широким кожаным поясом; вытянутые вперед ноги лежали на скамейке из медвежьей шкуры, а голова слегка склонилась на грудь; обе руки покоились на ручках кресла; тусклый свет декабрьского дня падал на худые щеки с выдавшимися скулами, обтянутыми желтоватой кожей, на тонкий нос и пушистые, почти сросшиеся брови, и от этого света лицо с закрытыми глазами казалось еще мертвеннее, землистее. Неровное дыхание, прерывавшееся порой, порой переходившее в легкий хрип, вырывалось из груди спавшего.
Я вышел в соседнюю комнату и сел у окна читать, но, прочитавши несколько страниц, взглянул на море, шумевшее в двадцати шагах от окна, и задумался; поневоле мысли мои вернулись к дяде, дыхание которого сливалось с тиканьем часов и шумом морского прибоя.
Странный человек был этот дядя. Я его помнил всегда таким, как теперь: высокий, худой, с тем же загадочным, пристальным взглядом под пушистой каймою бровей. Только лысина была меньше и борода не белая, а с проседью, когда я познакомился с ним пятнадцать лет тому назад.
Жил он один-одинешенек с камердинером, бывшим матросом, и кухаркой; вставал рано и, невзирая ни на какую погоду, гулял ежедневно часа три по взморью. Остальное время проводил за книгами или в кресле у окна. Знакомых он имел немного и вообще больше любил детей, чем взрослых; детей он таскал с собой на прогулки по взморью или в окрестные холмы и умел занимать их. Скрытный, молчаливый, он ни с кем не беседовал откровенно, никому не поверял своих размышлений; со знакомыми ограничивался самыми общими разговорами и тщательно избегал касаться своей личности.