За тридевять планет
Шрифт:
— А именно? — спрашивал я, догадываясь, что этот особый случай таит в себе что-то интересное.
— Видишь ли…- Батяня опять делал паузу и начинал растирать пальцами морщины на лбу.- Видишь ли, Николай Николаич, мой бывший друг, ты о нем уже слыхал…
— Да, конечно.
— Вот и хорошо. В таком случае мне остается только добавить, что он, то есть Николай Николаич… что он сейчас генерал в отставке… Чуешь?
— Еще бы! — сказал я без всякого почтения к генералу в отставке.Только не могу понять, какое это имеет отношение к Кате, извини — к Екатерине Николаевне, которая кончила институт, защитила кандидатскую и вышла замуж?
— Самое прямое! Прямое и непосредственное! Дело
— И это не где-нибудь в Америке, а у нас, в нашем, можно сказать, обществе!
— А какой был генерал! — подхватывал батяня.Правда, в то время, когда мы были друзьями, Николай Николаич был только подполковником, но каким подполковником, и я уже тогда верил, что он станет генералом! Есть люди, у которых генеральский чин как будто на лбу отпечатан! — Батяня вздыхал и, покачивая седеющей, точно остывающей головой, целиком погружался в приятные его сердцу воспоминания.
…Ах, Фрося, Фрося!.. Прежде чем строить новый дом и покупать мотоцикл с тележкой, ты должна была бы узнать, растут или не растут у меня из ушей волосы. Это очень важный момент, Фрося, более важный, чем тебе кажется, и его никогда нельзя упускать из виду. Слышишь, никогда!
Глава третья
Роджер Макгоуэн из Редстоуна (штат Алабама) льет воду на мою мельницу
I
Так шли дни за днями. Я креп, мои бицепсы становились все круглее, и вскоре наступил момент, когда мне ничего не стоило, например, взять железный ломик, каким колют лед, и связать его, точно галстук.
К этому времени и корабль был готов, то есть главный-то корабль был где-то там, в другом месте, а у нас, рядом с РТМ, установили копию того корабля — для тренировок. Я залезал в кабину, страшно тесную, по правде сказать, и знакомился с оборудованием. Вообще-то все должно было сработать автоматически, только на другой планете, когда придет время возвращаться обратно, я должен буду включить двигатель предпоследней ступени (всего предполагалось четыре ступени), но я на всякий случай знакомился и с остальными аппаратами и агрегатами, мысленно прикидывая, что буду делать, если они вдруг откажут. По уверению Шишкина, ничего такого произойти не могло, но я всетаки знакомился, и прикидывал, и ставил себе задачи, одна сложнее другой.
Забегая вперед, скажу, что тренировки мне потом не пригодились. Конструкция Н-ской Академии наук (мне кажется, это отделение давно пора переименовать в академию) оказалась
Это были удивительные ночи. Темные, глухие. С вечера из деревни еще доносились всякие звуки — то радио, то собачий лай, то девичья песня,- потом и они смолкали, и все погружалось в сон. Огни в избах гасли. Горели одни фонари, но горели как-то слабо, вполнакала, и их красноватые точки лишь обозначали прямизну улиц, выходивших на площадь. Здесь, на площади, фонари были разбросаны в беспорядке,- казалось, они заблудились и не находят выхода.
С другой стороны от РТМ лежала степь. Изредка оттуда набегал ветерок, принося запах полыни. Несколько раз по дороге, идущей в обход деревни, проезжали машины, судя по очертаниям — газики и «Москвичи». Они катили довольно быстро, километров пятьдесят — шестьдесят в час, раздвигая фарами непроглядную темень. А однажды кто-то вдруг промчался на тройке с бубенцами. Я вздрогнул от неожиданности.
Двадцатый век, космос и все такое прочее — и пара или тройка лошадей, кургузая тележка, звучно постукивающая на выбоинах, и «дар Валдая» под дугой. На меня повеяло далекими временами, когда такие пары и тройки, по свидетельству классиков, запросто разъезжали по всей России.
«Они в колясках, а я в космическом корабле!» — пришла в голову наивная и в сущности глупая мысль.
Но это я сейчас понимаю, что мысль наивная и глупая, а тогда, в ту ночь, она не казалась мне ни наивной, ни глупой. «Они в колясках, а я в космическом корабле!» — думал я с гордостью, жалея классиков, которые не дожили до нашей эпохи.
Мне могут заметить: гордость и жалость — как это совместить?.. У меня легко совмещалось. Я гордился своей эпохой, своим колхозом, самим собой и в то же время жалел бедных классиков, всю жизнь трясшихся то в телеге, то в карете, то еще в чем-нибудь. Живи они в наше время, наверняка ездили бы на машинах. Ну, если не на «Волгу», то на «Москвича»-то денег наскребли бы как-нибудь. Мой сосед и друг Семен и тот хочет покупать. На трудовые, говорит, сбережения… Между нами, я не очень верю в его трудовые сбережения, помоему, тут что-то нечисто. Ну, да аллах с ним. Коль говорит на трудовые, будем считать, что и вправду на трудовые.
Ну, а надо мной — небо в звездах, тот самый космос, которому, как известно, нет конца и края. Читатель, наверно, заметил, что днем нам и море по колено, и сам черт кум и сват, а скроется солнце красное, опустится ночь-туман (видите, я даже заговорил по-старинному да по-былинному) и начинают поджилки дрожать. Раздастся стук, пролетит какая-нибудь мышь, мелькнет светляк в чаще, а тебе уже невесть что мерещится.
Так было и у меня. Днем я посматривал на небо без всякой опаски. Ничего, думал я, скоро мы пощупаем, из чего ты соткано, из какого шелка или ситца… А ночью… Ночью, признаться, меня робость брала. Пустота же абсолютная. Да и звезд… Вон их сколько! И каждая звезда, говорят, как наше Солнце. А у каждого Солнца, наверное, есть своя Земля. Вот я, чудило, сижу в космическом корабле и пялю шары на небо. И где-то там, за миллиарды километров отсюда, на какой-нибудь неизвестной нам Земле (будем так называть), тоже сидит чудило, тамошний, разумеется, и зовут его тоже Эдькой, и свои шары он тоже пялит в небо — в свое, может быть, еще более звездное, чем наше, и приходят ему в голову те же в общем-то дурацкие мысли.