За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье
Шрифт:
А как они встречают нас, когда мы приходим домой с работы, возвращаемся из командировки или отпуска! Сколько визга, неподдельной радости и счастья доставляет собаке появление хозяина! Кто еще нас встречает столь радостно и бурно — знакомые, друзья, любимые?
А кто готов выполнить любой наш приказ, выполнить не по принуждению, а с превеликой охотой?
Вероятно, мы все же не всегда их понимаем, не разбираемся в тонкостях их непростой жизни, мы очень самоуверенны, полагая, что она вся на виду. Но это не так, есть у них секреты, в которые мы еще не проникли, есть…
И конечно же каждый пес — личность, яркая индивидуальность с присущими данному индивидууму способностями, наклонностями, характером — добрым и покладистым. Впрочем, характер может быть и достаточно
Многое, очень многое они нам прощают. Усталость и плохое настроение, недостаток внимания. Прощают и тех, кто выгоняет их из дома, бросает на улице, бьет, прощают подлость и вероломство, несправедливость по отношению к ним и корыстолюбие: продаем же мы друзей своих, продаем! Прощают и раздражение, и гнев, который, порой неоправданно, мы обращаем против безответного существа, на котором можно безбоязненно отыграться за свои обиды, неприятности и беды, сорвать злость, чтобы, говоря по-флотски, стравить пар…
А несчастное племя бродячих собак! Взгляните им в глаза — лиха им достается в избытке: голодают и холодают, и перепадает им вдосталь пинков, палок, а то и камней. Вы никогда не задумывались над тем, отчего многие бродячие собаки сильно хромают, а то и вовсе шкандыбают на трех ногах? Кто в этом виноват? А они готовы нам и это простить, они, кого вышвырнули за дверь, лишили родного крова, еще на что-то надеются, еще не отчаялись, не разуверились в человеке, потому и взирают на нас, проходящих мимо них, умильно, униженно, ластятся: авось покажусь, а вдруг меня возьмут? Потом надежда исчезает, и глаза смирившегося с незавидной своею долей пса блещут печалью. Но никогда вы не встретите взгляда недоброго, угрюмого, злобного даже у самой несчастной, голодной, самой забитой и истерзанной людьми бездомной собаки. Да, подчас она настороженна, недоверчива — людская «доброта» испытана ею в полной мере, но стоит вам улыбнуться, и уши собачьи дрогнут, взгляд посветлеет, станет пытливым, молящим, ожидающим хоть малую толику ласки, хоть доброго слова, кусочка хлеба…
Где же мы с вами встречали такие глаза — униженные, печальные, теплящиеся тщетной надеждой — а вдруг опомнятся, заберут? Не в провинциальных ли богадельнях — пристанищах брошенных стариков?
…Собаки не способны изменить своему хозяину, бросить его беспомощного, при любых обстоятельствах они будут защищать его от врагов, не считаясь ни с чем. Если на вас нападет лев, то болонка, невзирая на свою малость и ничтожность, будет вас защищать, защищать до конца!
Однажды случилось мне заночевать в лесу. Поужинав у костра, мы с Капой улеглись спать. Я заснул быстро, а Капа всю ночь не сомкнула глаз, настороженно вглядываясь в темноту, прислушивалась к каждому шороху, вздрагивала, рычала — эта малявка стояла на посту, выполняя обязанности часового, которые ей никто не поручал. И я хорошо знал, что, если мне будет угрожать опасность, собака сделает все, чтобы меня спасти.
Я неоднократно просыпался, заставал Капу бодрствующей, пытался уложить ее рядом с собой, но собака отказывалась, она была обязана охранять мой покой и берегла его до утра.
Как и многие собаки, Капа очень не любила расставаться со своими хозяевами, и каждое расставание было драматичным. Еще задолго до моего ухода Капа по каким-то неуловимым, только ей понятным признакам догадывалась, что я собираюсь ее покинуть, сникала, тускнели, затягивались туманной дымкой выразительные карие глаза, она начинала беспокойно сновать по квартире, тонко, чуть слышно повизгивая, и этот жалобный протест становился все громче. Когда я надевал ботинки, плащ или пальто, собаке становилось ясно, что предстоит неизбежное, она ложилась на свой матрасик, раскидывала «ручки-ножки», бахромчатые уши, распластывалась и устремляла взгляд не на меня, а куда-то вдаль, взгляд ее был отрешенным, каким-то безжизненным, всем своим поникшим видом собака показывала, что задержать меня не в силах и потому с уходом моим смирилась, хотя и скорбит. Когда я уходил, она не шевелилась, но стоило запереть снаружи дверь,
Зато как же она меня встречала! Как голосила, облизывала, плясала вокруг меня на коротеньких ножках! Счастью ее и радости не было конца…
Десять лет, что Капа прожила в моем доме, промелькнули счастливой вереницей. Я был счастлив, и казалось, что так будет всегда, но, увы, так только казалось…
Как-то раз, вычесывая у Капы завязшие репьи, которые она умудрялась набирать постоянно, я сделал маленькое открытие, вызвавшее у меня не только удивление, но и острый укол тревоги: на животе собаки вздулись большие желваки. Я подумал было, что ее нажгла крапива, необычно в это лето высокая и злая, но понял, что дело не в ней. Вскоре желваки заметно увеличились, что, впрочем, никоим образом не сказалось на собачьем настроении и поведении — бедная Капа была по-прежнему веселой и жизнерадостной; я же ее оптимизм не разделял, поэтому, усадив собаку в машину, поехал с ней в ветеринарную лечебницу, где миловидная женщина-врач буквально ошарашила меня:
— Новообразование. Нужно оперировать.
Что скрывается под туманным словом «новообразование», сегодня знают едва ли не все, знал и я, но стоял оглушенный — услышанное не укладывалось в голове. Я пролепетал что-то несвязное, быть может, следует подождать, проверить. Анализы… Доктор смотрела на меня с сочувствием, но была непоколебима — промедление недопустимо.
У меня звенело в ушах, когда я вел Капу в операционную, а Капа с любопытством принюхивалась к незнакомым запахам.
— Ставьте ее на стол. Теперь положите на спину и свяжите ноги. — Автоматически я выполнил требования женщины в белом халате, когда же связывал Капе ноги широким бинтом, столкнулся с ее взглядом! Двадцать лет прошло с того проклятого дня, но я помню расширенные страхом собачьи глаза: что же ты со мной делаешь, хозяин? Своими руками связываешь! На что обрекаешь?!
Капа все поняла…
Неделю спустя она уже бегала по больничному двору, прыгала вокруг меня весело и беззаботно, как и прежде, я гладил ее, стараясь не глядеть на кривые малиновые рубцы, оставшиеся на месте желваков. Мы вернулись домой счастливые, но счастье было недолгим: страшные желваки выросли снова. На мой вопрос о повторной операции врач покачала головой — бесполезно, на внутренних органах прощупываются такие же. Их много. Самое лучшее — усыпить…
Усыпить! Безобидно слово, придуманное в утешение близким; все мое существо воспротивилось этому. Мы вернулись домой, и Капа не понимала, чем озабочены, почему печалятся хозяева, старалась нас утешить.
Вскоре она стала угасать — слабела, на улицу я выносил ее на руках. Свои дела Капа делала, не принимая обычную позу, а стояла как истукан, но все, что полагалось, выполняла исправно. Дальше было все хуже и хуже, сознание собаки затуманилось, и я жалел, что не последовал совету доктора. Нет, все же я поступил правильно, еще несколько недель Капа оставалась со мной…
А собаке становилось все хуже и хуже, начались боли, мучилась она ужасно, видеть ее муки было невыносимо, и мы повезли Капу в ветлечебницу, чтобы положить конец ее страданиям. Капа лежала на заднем сиденье машины безучастная, молчала. Я осторожно опустил ее на стол врача, тот набрал в большой шприц бесцветную жидкость, я поцеловал Капу и вышел из комнаты. Вскоре врач позвал меня обратно, я вошел, Капа лежала неподвижно…
Домой мы ехали молча, я не смог вести машину — перед глазами стояло маленькое жалкое тельце, вытянувшееся на белом столе.
После этой трагедии мы решили собак больше не заводить, слишком тяжело расставанье с дорогим тебе существом. Но жизнь берет свое, и через пять лет…
Возвратившись с работы, я нашел на своей постели черную каракулевую шапку. Откуда она взялась и зачем понадобилась летом? Подойдя поближе, я увидел курчавую-прекурчавую собачку, которая крепко спала. На столе лежала записка жены: «Это Габби. Очень важная особа».