За землю русскую. Век XIII
Шрифт:
В лесу раздался разбойничий посвист.
Настасьин выхватил меч. Охрана мигом нацелилась стрелами в чью-то ногу в лапте, видневшуюся на суку.
Лишь один Ярославич остался спокоен. Он даже и руку не оторвал от повода. Он только взглядом рассерженного хозяина повёл по деревьям, и вот громоподобный голос его, заглушавший бурю битв и шум Новгородского веча, зычно прокатился по бору:
— Эй! Кто там озорует?!
На миг всё смолкло. А затем могучий седой бородач и помятом татарском шлеме вышел на дорогу. Сильной pyкой, обнажённой по локоть, он схватил под уздцы княжеского коня.
— Но,
Тот выпустил повод, вгляделся в лицо всадника и хотел упасть на колени. Невский удержал его.
— Осударь! Олександр Ярославич? Прости! — проговорил старик.
Тут и Александр узнал предводителя лесных жителей.
— Да это никак Мирон? Мирон Фёдорович? — воскликнул он изумлённо.
Мирон отвечал с какой-то торжественной скорбью:
— И звали и величали — и Мирон и Фёдорович! А ныне Гасилой кличут. Теперь стал Гасило, как принялся татар проклятых вот этим самым гасить! У нас попросту, по-хрестьянски, это орудие гасилом зовут.
На правой руке Мирона висел на сыромятном ремне тяжёлый, с шипами железный шар.
— Кистень, — сказал Невский, — вещь в бою добрая! Но и ведь тебя пахарем добрым в давние годы знавал. Видно, большая же беда над тобою стряслась, коли с земли, и пашни тебя сорвала?
— Ох, князь, и не говори! — глухо и словно бы сквозь рыдание вырвалось у старика.
Здесь, в лесном мужицком стану, не было никаких разбойничьих землянок, а стояли по-доброму срубленные избы, хоти и небольшие. Пыли даже и пригоны для коров и лошадей, крытые по-летнему.
— А зачем её рыть, землянку? Дороже будет! — говорил Невскому Гасило. — Да и народ по избе затоскует. А так — будто и починке живём, и маленьком... Только дерним нету, а так всё есть!
И впрямь, даже в баньку наутро позвал князя Мирон.
— Осмелился, велел баньку истопить... попарься, Олександр Ярославич.
После бани беседовали на завалинке избы.
— А если и сюда досочатся татары, тогда что? — спросил Невский.
Мирон Фёдорович ответил спокойно:
— Уйдём глубже. Только и всего. И опять же своё станем делать: губить их, стервь полевскую!.. Набег сделаем — и к себе домой: пахать. А как же, Олександр
Ярославич, ведь вся земля лежит впусте, не пахана, не боронована!.. В страдно время половину людей с жёнками дома оставляю, а половину в засаду беру. Пахать да боронить — денёчка не обронить!.. Пахарю в весну — не до сну!..
— Чем воюете? — спросил Невский.
— А кто — копьём, кто — мечом, кто — топорком, кто — рогатиной, словом, кто чем. Иные луком владеют. А я гасило предпочитаю...
Невский любовался могучим стариком и недоумевал: Мирону Фёдоровичу минуло уже семь десятков, а он будто бы ещё крепче стал, чем в первую их встречу на глухой заимке.
Да и здесь была у него та же заимка. То и дело слышались властные, хозяйственные окрики старика:
— Делай с умом! Не успеваете? А надо с курами ложиться, с петухами вставать!.. Тогда успеете!.. А вы отправляйтесь дёрн резать! — распоряжался он, поименовывая с десяток человек.
И все безропотно ему подчинялись.
Забегал в кузницу, крытую дерновиной, торопил ковку лемеха, колёсных ободьев, копий и стрельных
Навстречу ему попалась молодая женщина. Старик напустился на неё:
— И где ты летала, летава! Робенок твой себя перекричал! Кто за тебя сосить робенка станет? Я, что ли?
А когда женщина, заспешив, прошла к зыбке, подвешенной на суку, Гасило с гордостью кивнул в её сторону и сказал князю:
— Намедни, как в засаду ходили, троих татар обушком передобанила!.. Ненавидит она их — у-у! — зубами скрипит, когда морду татарскую увидит!..
И тогда Невский спросил его, где его младшая сноха — Настя.
Старик помрачнел.
— В живых её нету, Олександр Ярославич, — ответил он. — Упокой господи её душеньку светлую!.. А с нами же ушла... И вот не хуже этой (он кивнул на женщину, кормившую ребёнка) поганых уничтожала... Уж пощады от неё татарин не вымолит!.. Ну и они её не пощадили... Тяжело помирала: стрелою ей лёгкое прошибли... вынуть — где ж тут!.. Шибко мучилась... А ведь вот до чего ты запал ей в памяти — ласка твоя! — на одре смертном и то про твой подарок, про серёжки те, вспоминала. Сама, своей рученькой, через силу-то сняла их, подержала на ладони, да и отдаёт мне! «Ты, говорит, тятенька, может быть, ещё и увидаешь его когда, — отдай ему серёжки эти. Скажи: старалась не худая быть, чтобы не тускнели они на мне. Помнила, от кого ношу... И как, говорит, я ему сказала тогда, что только с мёртвой с меня сымут, вот так и есть!..»
Старик, отвернувшись, расстегнул ворот рубахи, распорол холщовую ладанку, в которой носил он на груди Настины серьги, и отдал их князю.
Из рассказа Мирона Фёдоровича Невский узнал следующее: татары Неврюя дохлынули и до заимки Мирона. Дома были в то время сам старик да старший сын Тимофей с женой. Младший, Олёша, с Настей работали на дальней пашне.
Когда принялись грабить, Мирон Фёдорович, не устранись, поднялся за своё добро. Его ударили с седла плетью-свинчаткой по голове и проломили череп. Старик упал замертво.
Тогда Тимофей с оглоблей кинулся на татар. Двоим размозжил черепа, сшиб с коня. Долго не подпускал к себе. Но его одолели-таки и скрутили волосяною верёвкою. М плаву подвергли надругательствам и умертвили. Потом снова принялись за Тимофея.
— Его к берёзе стали привязывать... А он этак осмотрелся через плечо, — соседи после рассказывали, — а верёвка срамная, грязная... Он у меня брезгливой был до нечистого!.. Свалил её плечиком, верёвку, да и говорит им: «И, говорит, русской, гады вы проклятые, звери вы полевские! Потто вяжете? Али я смерти испужался?.. Да я вот так на её, на смертыньку, этак гляжу!..»
И прямо-то глянул поверх их: «Стреляйте!..»
Они, проклятые, луки свои изладили — нацелились.
Тут старшой ихний... батырь... сказал по-ихнему, по-татарски, ну, словом, запретил убивать сразу, велел другие стрелы, тупые, накладывать: мученья чтобы больше принял... Но Тимофей мой Мироныч, упокой господь его душеньку, он и с места не рванулся, и оком своим соколиным перед погаными — от стрел их — не дрогнул, ресницей не сморгнул!.. Всего исстреляли... Последняя стрела в горло... Захлебнулся кровушкой своей... Тут его и не стало...