За живой и мертвой водой

Далекий Николай Александрович

— А вам не жалко, Ганка, того человека, которого вы так любили?

— Нет, пани! — тряхнула головой Ганка. — Я такая: если не мне, значит никому. Своего не упущу. Я этой Софийке тоже отблагодарю. И Иванко свое получит. Он думает, что если его сотенным назначили, так он теперь может бросить меня? Увидим еще. Пейте, пани. Почему вы не пьете? За мое счастье, за ваше счастье. До дна!

Оксана подождала, пока выпьет Ганка, и отпила половину из своей рюмки. Вонючий самогон был крепок, как спирт. Девушка наполнила рюмку Ганке.

Только ночью нашли Тополя, и

он сказал, где надо искать пани. Тотчас же поехали в хутор Вишневый. Тополь указал хату. Его оставили на улице у подводы. Довбня и Марко пошли во двор. В окнах хаты было темно. Капли дождя тихо барабанили по черепичной крыше.

Довбня постучал в дверь. Выждал и уже хотел было колотить ногой, но тут за дверью послышался хрипловатый голос:

— Кто там?

— Открывайте, хозяйка.

— Это ты, Иванко?

«Ганка… Вот куда она забежала».

— Открой, Ганка.

— Не открою, ты будешь бить. Иди к своей Софийке.

— Пьяная холера… — пробормотал Довбня.

— Спроси ее: пани с ней? — зашипел Марко.

— Пани с тобой, Ганка? Не бойся, нам нужна пани.

Дверь открылась, на пороге появилась Ганка в наброшенном на голову и плечи платке, светлым пятном выделявшемся в темноте. От нее сильно несло запахом одеколона.

— Тихо, ради бога… — предостерегающе зашептала Ганка, хватая горячей рукой руку Довбни. — Тихо, у нее граната.

— Где она?

— Налево дверь. Спит, пьяная, на кровати. Я ее насилу уложила. Она спит и держит гранату в руке… Тихо. Осторожно.

Марко нетерпеливо оттолкнул Довбню, вскочил в сенцы. Сотенный бросился за ним. Дверь в чистую половину хаты была открыта. Вспыхнувший луч фонарика скользнул по столу, на котором стояла пустая бутылка, тарелки с остатками закуски, и дрожащий круг света упал на стоявшую в углу кровать. Пани спала, укрывшись одеялом с головой. Край портфеля торчал из–под подушки.

Марко шагнул вперед, вскинул руку. Прогремели два выстрела.

— Что ты делаешь?! — ужаснулся Довбня.

Марко молчал. Сотенный осветил его лицо. Лицо палача было бледным, суровым, на виске блестели капельки пота. Он выполнил приказ.

— Разве я хотел… — сказал наконец Марко и криво усмехнулся. — Пистолет сам… Не знаю, как вышло.

— Что теперь будет? Шляк бы тебя трафил! — Довбня, светя фонариком, подошел к кровати, рванул с головы убитой одеяло и застыл, не в силах вымолвить ни слова.

На кровати лежала Ганка…

— Что?! Что?! — не своим голосом вскрикнул позади него Марко. — Как же… — Он не договорил и опрометью выбежал из хаты.

Поздно. Пани исчезла. Тополь и возница присягали, что они никого не видели.

…У порога нашли большой светлый шелковый платок, пахнущий французским одеколоном.

33. Руки бога

То странное чувство, которое в последнее время все чаще и чаще испытывал гауптштурмфюрер Шнейдер, было похоже на легкое недомогание. Его вдруг начинало как бы знобить, поташнивать, появлялось головокружение. Известно, что больной человек воспринимает мир несколько

по–иному. Возникает какая–то зыбкость, ненадежность в том, что имело определенную привычную форму и суть, слабеет не только тело, сама мысль, работавшая прежде так четко, становится расплывчатой. Шнейдер был рад, что все это остается незаметным для окружающих, — он умел держать себя в руках, — но иной раз скверное самочувствие прямо–таки пугало его. Гауптштурмфюрер не мерял температуру и не подумывал обратиться к врачу, так как знал, что его болезнь особого свойства и медицина тут ни при чем.

Началось это с того дня, когда стало ясно, что трое военнопленных совершили удачный побег и уже нельзя надеяться, что он, всесильный комендант, сумеет вернуть их живыми в лагерь. С тех пор было осуществлено еще два побега, исчезло пять человек. Ни одного из них поймать не удалось. Происходило нечто мистическое, никак не укладывавшееся в тщательно разработанные схемы Шнейдера. Что–то все время ускользало от понимания посрамленного гауптштурмфюрера, чего–то он не мог осознать, определить. Дело было не только в том, что беглецы ухитрялись исчезнуть без следа, точно надевали на себя шапки–невидимки. Белокурую Бестию больше всего изумляли и пугали неукротимый дух доведенных до полного истощения существ, их разум, воля. Жалкие, обтянутые кожей скелеты жили, мыслили, вели борьбу и одерживали победы. Непостижимо!

Очевидно, в лагере существовала организация, подготовлявшая побеги. Нащупать ее при помощи агентуры не смогли. Многоглазый азиатский зверь, загнанный в клетку из колючей проволоки, не выдавал своей тайны дрессировщику, не собирался смириться перед ним, накапливал силу.

И вдруг совершенно неожиданно — сообщение: один из беглецов пойман, его везут в лагерь. Гауптштурмфюрер почувствовал облегчение. Все становилось на место. Теперь он узнает, кто и как подготавливает побеги. Он умеет допрашивать…

Два дня после получения телеграммы Шнейдер изнывал от нетерпения. Наконец в его кабинет ввели запыленного ротенфюрера из полевой жандармерии. Шнейдер вскрыл пакет и огорчился: оказывается, пойман Шкворнев, тот самый Шкворнев, которого пленные в лагере считали придурком и наградили презрительной кличкой Слизь.

— Как он вел себя в дороге? — спросил Шнейдер жандарма.

— Мы с ним помучились, господин гауптштурмфюрер, — брезгливо поморщился тот.

— Были попытки бежать?

— Нет, он тихий… Но ужасная вонь — он гадит прямо под себя.

— Симуляция помешательства?

— Вряд ли. По–моему, настоящий псих. Беспрерывно молится богу.

Шнейдер сделал необходимые пометки в бумагах жандарма, отпустил его.

— Принести пайку хлеба и котелок баланды. Вызвать двух лучших переводчиков.

Когда все было готово, ввели пойманного беглеца. При одном взгляде на Шкворнева комендант лагеря понял, что он ничего не добьется от этого человека. Одна сторона лица Пантелеймона была вспухшей и синей, покрытые струпьями губы кровоточили, серые, замутненные страданием глаза смотрели на гауптштурмфюрера благостно, всепрощающе.