Забайкальцы. Книга 2
Шрифт:
— Фрол! — радостно воскликнула Зина, увидев мужа, и кинулась к нему, едва он появился в доме, повисла на нем, обхватив руками за шею.
— Зинушка, милая, здравствуй, — он обхватил ее за талию здоровой рукой, легко приподнял, привлек к себе. Она прижалась к нему, целовала заросшее черной щетиной лицо и вдруг заметила повязку на руке, охнула испуганно:
— Ранили тебя?
— Да так, пустяки, кость не задело.
— Что же ты сразу-то не сказал? Сейчас.
В ту же минуту она метнулась к себе в комнату, обратно вернулась с
— Раздевайся!
Фрол снял шапку, распоясался. Зина помогла ему стащить гимнастерку, принялась разматывать окровавленный бинт. Из своей комнаты вышла Марковна, поздоровалась с зятем, поахала при виде раненой руки и, когда Фрол успокоил ее, полюбопытствовала:
— С кем война-то была? Стреляли-то как страшно. Я перепугалась да в подполье, сижу ни жива ни мертва. Господи, страсти какие.
Фрол коротко рассказал о мятеже. Разговаривая с ним, Марковна не забывала о деле: поставила самовар, разожгла печь, принялась готовить обед.
Обедали в кухне. Проголодавшийся Фрол с удовольствием навалился на жаренную со сметаной картошку и на гречневую кашу с молоком. Потом пили чай. Фрол наливал себе четвертый стакан, когда в доме появился запыленный, в измазанных грязью сапогах казак.
По встревоженному виду казака Фрол понял — случилось что-то неладное, спросил:
— Что такое?
— В областном Совдепе был сейчас, просят вас туда прибыть срочно. Командира нашего убили, Кларка.
Кровь бросилась в лицо Фролу.
— Кла-арка? — переспросил он, не веря своим ушам.
— Так точно, на моих глазах дело было… — Казак коротко рассказал о смерти Кларка и о том, что тело его казаки привезли домой, к семье убитого командира.
Сурово сдвинув густые брови, Фрол молча выслушал печальную весть и, шумно вздохнув, выпрямился, приказал казаку:
— Коня, живее!
— Слушаюсь.
Когда казак вышел, Фрол молча поднялся с табуретки, засобирался в дорогу.
— К вечеру вернешься? — спросила его тоже опечаленная случившимся Зина.
— Едва ли. На фронт надо сегодня же, а тут видишь, беда какая…
Он привлек к себе Зину, поцеловал и вышел. Фрол знал, что семья Кларка проживает в небольшом бревенчатом доме на углу Енисейской и Камчатской улиц. Туда и погнал рослого темно-карего коня. Три конных казака рысили позади, тот самый, что привез известие о гибели Кларка, рассказывал своим спутникам:
— Зазря погиб командир, можно сказать, сам напросился на смерть. А утром-то, когда мы вместе с пехотой позицию держали, он такой веселый был. Похаживает вдоль окопов, плеточкой по голенищу похлопывает, подбадривает нас, чтоб не робели. Я спросил его, говорю: «Много их, товарищ командир, белых-то?» А он мне: «Чего их считать, сколь есть — все наши будут. Сыпанем им соли на хвост!»
Ну и всыпали действительно, побили их много, а потом всугонь погнались за ними. Под Каштаком задержались они немного. Обошли мы их с фланга и тут бы им наклали, кабы не сплоховал командир наш, пожалел их. «Стойте, говорит, ребята, живьем возьмем их, чего губить людей понапрасну. Поеду к ним, образумлю, уговорю, чтоб сдались без боя». Мы ишо отговаривали его, да где там,
Мы сразу же в атаку на них, обозлели и взяли их в работу. Под офицером, который стрелял в Кларка, коня убили и самого его зарубили, да что толку-то: Кларка уж теперь не вернешь.
В доме Кларка шло приготовление к похоронам. Четверо рабочих-красногвардейцев, соорудив в углу ограды верстак, строгали доски, сколачивали гроб. Один из них, сидя на окантованном, гладко обструганном столбе, выдалбливал на нем долотом и полукруглой стамеской фамилию, имя и дату смерти погибшего.
Фрол спешился, передал коня казаку и поспешил в дом. Пригибаясь в сенях, чтобы не стукнуться головой о косяк, он прошел в комнату, где на двух столах лежал покойник. Смерть уже наложила на Бориса Павловича свой отпечаток. Недавно свежее и загорелое лицо его теперь стало цвета мрамора, оттого темнее кажется обрамляющая лицо бородка. Его уже обмыли, надели на него чистую гимнастерку, подпоясали ремнем, сложили на груди руки, приготовили Кларка в последний путь.
В обеих комнатах дома и у тела погибшего командира полно людей. Тут и рабочие — друзья Кларка, красногвардейцы, конники-аргунцы из его сотни. Вдова покойного, молодая белокурая женщина в темном платье, сидела на табуретке и молча, безутешно плакала, уронив голову на стол, к ногам мужа. Трудную жизнь выбрала она, став женою революционера-подпольщика, но никогда не каялась в этом, не хныкала, не жаловалась на судьбу. Об этом Фрол не раз слышал от самого Кларка. Она шла с мужем рука об руку, помогала ему в трудном и опасном его деле. С кучей детей она последовала за мужем, когда его, закованного в кандалы, погнали на каторгу. Вместе с ним была в эмиграции, делила с ним и горе и радости. И вот потеряла его в то время, когда свершается уже то, за что боролся он всю свою сознательную жизнь.
Рядом с нею стоит девочка лет девяти, очевидно старшая дочь, и, заливаясь слезами, глаз не сводит с отца. Вторая, поменьше, плачет, уткнув в колени матери белую как лен, кудрявую головенку. А рядом сердито насупившийся мальчик уставился глазами в пол, держит за руку белоголовую сестренку лет пяти. И еще двое самых маленьких, мальчик и девочка, сидят на кровати, забавляются куклами из пестрых лоскутов, не понимают глупые дети, какое великое горе обрушилось на них.
Все это увидел Фрол, войдя в комнату. Тяжело ступая, подошел к столу, снял фуражку, встал у изголовья покойного.
— Эх, Борис, Борис, — заговорил он глухим, дрогнувшим голосом, — вот где нашел ты свою смерть… доверился каким-то гадам…
Вдова со стоном всхлипнула, схватилась за сердце. Фрол подошел, присел рядом на скамью, привлек старшую девочку к себе.
— Крепись, Анна Андреевна, голубушка, — заговорил он, — горе твое безутешно, а только помни, что ты мать, мать детей Бориса… которых надо вырастить… сожми в кулак сердце и переживи.
Она подняла голову, глазами, полными слез, посмотрела на него, хотела что-то сказать и не смогла.