Забайкальцы. Книга 4.
Шрифт:
Также впервые увидела Настя и город, он показался ей большим, многолюдным, среди множества деревянных домов виднелись и каменные, двухэтажные, сизые клубы дыма вздымались над белыми от снега крышами, куржаком покрыты дощатые заборы и тополя, под неярким зимним солнцем искрились торосистые льды Шилки. По ту сторону реки виднелась станция, красно-бурые железнодорожные постройки; пронзительно гудел маневровый паровозик, передвигая коричневые коробки товарных вагонов, а напротив — вмерзший возле берега реки паром. И вновь загрустила Настя, глядя на железную
— Ох, когда же это поеду я по дороге этой к деткам моим, сиротам разнесчастным? — вздохнула она, замедляя шаг.
ГЛАВА XXI
Месяц прошел с той поры, как Настю перевели из тюрьмы в госпиталь. Продолжая выполнять порученную ей работу, она все больше тосковала по дому, по детям, часто оплакивала гибель Егора и в следующее воскресенье намеревалась отпроситься у Куликовой, чтобы сходить в церковь, помолиться "за упокой раба божья Егория".
А Егор к этому времени уже совсем оправился от раны и по-прежнему командовал эскадроном в 1-м кавалерийском полку Макара Якимова. Любил Егор своего друга за смелость, лихость в бою, за простоту душевную и очень жалел, что уходит Макар из полка. Журавлев назначил его командиром бригады, в которую входили 5-й, 6-й и 7-й кавалерийские полки.
Макар пытался отбиться от нового назначения, но комиссар фронта Плясов его не поддержал, и он был утвержден в должности комбрига.
Вернувшись из штаба фронта, Макар вызвал к себе Егора и, когда тот явился, сообщил ему с грустинкой в голосе:
— Отбояриться хотел от бригады, не вышло! Придется принимать, а так неохота с полком расставаться. Народ-то у нас подобрался хороший, жалко. Тебя с эскадроном заберу с собой!
— Макарша! — Егор чуть в пляс не пустился от радости. — Вот здорово-то! Лучше этого мне и желать не надо. Спасибо, дружище!
— Ладно! Ишь засиял, как новенький пятак. Твой эскадрон будет выделен в особый летучий, а пока прикомандирую тебя к Шестому полку, людей там маловато. Как быть с Афоней? Оставить здесь — в госпитале, што ли?
— Конечно, оставить, — Егор почему-то не любил жену Макара, хотя ему и не говорил об этом, и обрадовался такому намерению друга, — Чего ей таскаться с нами по тайге, в переделках всяких, да еще в эдакие-то морозы.
— Пожалуй, верно, — согласился Макар, — пусть остается, а Мишку-писаря заберу с собой, без его я как без рук.
В том Макар был тоже прав, потому что по-прежнему оставался неграмотным, хотя Афоня и пыталась обучить его этой премудрости. Беда в том, что у Макара для учения не было времени, не было и желания. Единственное, чего добилась Афоня, так это то, что научился он подписывать свою фамилию. И теперь уже не печатку прикладывал Макар к тому, что напишет Мишка, а лихо расписывался: "М. Якимов".
Непривычно свободным, совершенно свободным человеком почувствовал себя Макар, выходя из штабной квартиры после сдачи полка Коротаеву. На какое-то время отпали всякие заботы о военных делах, о людях, о боеприпасах, о фураже для лошадей.
"Ни дел, ни забот
Погода и. в самом деле изменилась, морозы сдали, вот и сегодня холода не чувствуется, а дышится легко, душа радуется. Под негреющим декабрьским солнцем блестит на дороге укатанный путь.
"Запрягу-ка я Воронка в кошевку, — размышлял Макар, уже подходя к квартире, — и прокатимся с Афоней до Зэрену, погостим у Ванчи Воронова, а к вечеру хозяева пообещали баню истопить, уж попарюсь-то вдосталь, а потом, как старики говаривали: "После бани украдь, да выпей". По бутылочке на брата не худо бы раздавить".
Вечером, разомлев от бани и горячего чаю, Макар в чистой исподней рубахе и синих брюках галифе лежал в отведенной им комнате на деревянном, крашенном охрой диване. В комнате тепло, чисто, светло от висячей лампы-молнии, на стенах много фотографий казаков с обнаженными шашками, некоторые с крестами и цепочками от часов на груди.
Подложив под голову свернутый клубочком полушубок, а голыми ногами упираясь в теплый бок печки-голландки. Макар блаженствовал. В этот момент ему не хотелось ни разговаривать, ни думать ни о чем, а лежать вот так, наслаждаясь тишиной в доме и покоем. Афоня тут же, в комнате, молча рассматривала какую-то книгу, потом фотографии на стенах и с одной из них подошла к мужу, села рядом на стул.
— Ведь это ты, Макар, смотри, — сказала она, протягивая ему большую фотографию в коричневой рамке под стеклом.
На снимке — целый взвод, человек тридцать казаков 1-го Аргунского полка, все в летнем обмундировании, при шашках. В первом ряду, возле усатого вахмистра, сидел Макар, левой рукой он опирался на эфес шашки, правой держал на коленях белую трубу.
— Точно, — кивнул Макар, глядя на снимок, — это мы снимались на германском фронте, в первый год войны.
Всех казаков Макар знал по именам и фамилиям, знал, что многие из них теперь находятся в партизанах, воюют за советскую власть.
— Все это нашей четвертой сотни казаки, многих ты и сама теперь знаешь, — водя пальцем по снимку, пояснял он жене. Это вот Чугуевский, командир Пятого полка нашего. Это Погодаев — командир Седьмого полка. Это Егор Ушаков, а это сын хозяина нашего, Горбунов Поликарп — учитель бывший, писарем работает у нас в штабе фронта.
Многих казаков назвал Макар, показывая же на усатого вахмистра, сказал:
— А это Вагин, Красноярской станицы, — белогвардеец, сукин сын, дружиной командует у Семенова.
— А что это за инструмент ты на коленях держишь?
— Труба-кларнет, я же трубачом был.
— И что же ты — играл на ней?
— Сигналы всякие военные: построение, команды, побудка, на обед, на молитву, тревогу, под знамя, так и далее. Были и такие, что подпевали им. — Жмурясь в улыбке, покачивая головой, он пропел: