Забайкальцы. Книга 4.
Шрифт:
В этот же день навсегда покинул Антоновку и старик Ермоха. От Саввы Саввича он заехал к Рудаковым, чтобы распроститься, поблагодарить друзей, у которых в это лето жил на квартире.
Филипп Рудаков у себя в ограде обтесывал сухой березовый кряж на ось к телеге и удивился, увидев Ермоху, подъехавшего к дому на паре лошадей.
Воткнув топор в чурку, Филипп поспешил к воротам, где Ермоха уже привязал к столбу рыжего коренника, поправил на нем сбрую, потрепал по шее пристяжную — рослую вороную кобылу. Такой же масти жеребенок примостился к матери сосать, толкая
— Ты это что же, в ямщики поступил, што ли? — спросил Филипп, переводя взгляд с коней на добротную, пахнущую дегтем телегу. — Али сызнова к Шакалу закабалился? Кони-то вроде его?
— Его были, а теперича мои стали! Нe веришь? Пойдем в избу, расскажу.
Своим рассказом Ермоха так удивил стариков Рудаковых, что они только ахали да хлопали себя руками по бедрам. Рассказал он и про Настю, и про Егора, которого все они считали погибшим, и про то, как Егор едва не зарубил Савву Саввича.
Старики проводили их давнего друга до ворот. Тепло попрощался с ними Ермоха, в руке у него мешок, а в нем запасные штаны с рубахой, пара исподнего белья, папуша листового табаку да его неизменный, неизносимый ергач.
ГЛАВА XII
В тихое, солнечное утро середины августа вышел Савва Саввич на веранду, где его уже поджидала Макаровна. На столе перед нею шумит пузатый ведерный самовар со множеством выбитых на нем медалей, полученных владельцами фирмы на международных выставках. Сегодня праздник — успенье, поэтому на столе у Макаровны и графин с водкой, бутылка запеканки, соленые грузди, рыжики, сметана и полная кастрюля горячих пирожков с мясом, вкусно пахнет топленым маслом и байховым чаем.
По случаю праздника Савва Саввич нарядился в новую сатиновую рубаху; поверх нее блестит двумя рядами орленых пуговиц форменный китель; шаровары с лампасами напущены на голенища сапог, пахнущих ваксой. Праздничное, приподнятое настроение у Саввы Саввича. Да и отчего ему быть плохому? В хозяйстве у него все благополучно, полный порядок во всем, сенокос закончили хорошо, сена накосили много, сметали его зеленым, погода стояла ведренная, как же тут не радоваться хозяину! Все в это утро радовало Савву Саввича, даже подросток Мишка, запрягавший в ограде коня в телегу с бочкой, и работник Никита, который только что вышел из зимовья в новой ситцевой рубахе.
— С праздником, Макаровна! — поздравил Савва жену и налил ей рюмку запеканки.
— Тебя равным образом, Саввич, — склонилась в полупоклоне Макаровна. — Себе-то чего же не налил?
— Нельзя, матушка, никак нельзя. В церкву пойти собираюсь, а ить это грех великий — после выпивки ко кресту Христову приложиться! Вот после обедни — тогда можно и тово… пропустить чарочку-другую.
Он налил себе уже третий стакан чаю, когда на веранде появился Семен, в отличие от отца чем-то расстроенный, мрачный. Поздравив стариков с праздником, Семен налил себе бокальчик водки, выпив, закусил свежепросольным огурцом и молча принялся за пирожки.
— Что-то случилось, Сема? — встревожился
— Дела плохи у нас, вот что. — Семен палил себе второй бокальчик, выпил и, глядя мимо отца, продолжал: — Плохи дела. Вчера через нашу станцию опять поезд проследовал на восток, все японцев везут! Говорят, что это уж последний их эшелон!
— А чего тут плохого-то? Жили без японцев, значит, и дальше, тово… проживем.
— Ты, тятенька, чисто дите малое! — горько усмехнулся Семен. — Такого простого дела понять не можешь! Ведь Семенов наш только ими и держался у власти, ушли они, и конец ему.
— Ты это взаправду говоришь?
— Конечно. Красные-то уж весь Амур забрали, советскую власть там установили! Ясное дело, теперь и амурские партизаны к нашим забайкальским приварятся, а с запада советская Красная Армия уже на подходе к Чите. Вот кончится перемирие, как жиманут они на нас с двух сторон — и концы!
— Боже ты мой, — бледнея, с дрожью в голосе еле выговорил Савва Саввич. — А что же будет потом?
— А то и будет, что нам одно остается: за границу подаваться, пока не поздно!
— За границу? — ухватившись за бороду, Савва уставился на сына таким взглядом, точно видел его впервые. За границу, а дом, хозяйство бросить?
— Хозяйство! Неужель ты думаешь, что при власти ихней так же будешь хозяйничать и большевики тебя пальцем не тронут? Наивный ты человек.
— Неужто разграбят все али зарестуют?
— Сразу-то этого может и не быть, потому что они буферную, демократическую республику объявили, а в ней у власти не одни большевики будут, а и другие партии. При такой власти, если бы она в самом деле укрепилась, можно бы жить.
— А ежели так, то, господи, — с живостью отозвался Савва Саввич, — будем жить дома, а о заграницах этих и не думать!
— Да кабы она в самом деле устоялась, республика-то эта, — горячился Семен, все еще пытаясь убедить отца в необходимости эмигрировать. — Это же обман, большевики придумали, как половчее японцев выкурить отсюда. А с Семеновым расправятся, и буфер этот долой, как дерьмо с лопаты! А уж как большевики власть захватят, тогда мы запоем лазаря! Так что самое лучшее — немедля махнуть в Маньчжурию. Проехать сейчас свободно, по всей линии войска наши стоят, да и перемирие между белыми и красными. А в Маньчжурии у нас деньги в Русско-Азиатском банке, и не какие-то семеновские голубки, а настоящие, в переводе на китайские таяны, да и золото есть, купим дом там и переживем лихое время.
Но, как ни доказывал Семен правоту задуманного им дела, старик упорно стоял на своем, и Семен махнул рукой:
— Не хочешь, как хочешь, оставайся здесь… что потом будет — пеняй на себя, а я завтра же все дела своим сдам атаману. Запрягем с Никитой тройку — и дуй не стой.
Он выпил еще стаканчик и, уже начиная пьянеть, поднялся из-за стола, но снова опустился на стул.
— Чуть не забыл о страде поговорить с тобой. Ты как насчет жнитва-то думаешь?
— А чего думать-то? Подойдут хлеба, поспеют, и за жнитво примемся.