Заброшенный полигон

Николаев Геннадий Философович

Дедуля возился в саду возле беседки, плел какую-то замысловатую конструк­цию из проволок, шариков, нитей. Николай пронес вещи на первый этаж, в ком­нату, предназначенную для Ани и Димки. Дедуля его не заметил. Николай поцеловал Калерию Ильиничну в пахнущую кремом щеку и вышел в сад. Аня прокричала что-то вслед, наверняка какое-нибудь очередное ценное указание, как следует вести себя с дедулей. Димка обнаружил развалившегося в тенечке под кустом смородины любимого дедулиного кота Антика и ринулся к нему. Вальяжный и своевольный Антик, видно, из великодушия и лени, дался для пер­вого раза Димке в руки, и мальчонка, сопя от счастья, понес кота, держа за передние лапы, в дом.

Дедуля мастерил Нечто. От столбика беседки к пяти ближайшим березам

тянулись бечевки — в несколько ярусов, от самой земли до крыши беседки. На каждой бечевке было нанизано до двух десятков шариков пинг-понга, без всякого порядка, небрежно, как бы вразброс. Шарики соединялись между собой тонкими нитями — каждый с каждым, и это создавало впечатление невообразимой пута­ницы нитей и шариков в пространстве между березами и беседкой. Дедуля возился в самой гуще, как ногастый и рукастый паук. Орудовал он большой иглой с длинной ниткой, прокалывал шарик, тянул нитку к другому, прокалывал его, потом — к третьему, четвертому и так — от шарика к шарику, от яруса к ярусу. Игрушка получалась занятная: связанные между собой шарики упруго плясали, как на резинках, паутина была не плоская, не симметричная, а объ­емная, не поймешь какая. Дедуля хищно высматривал в ней незаполненные связи и азартно кидался с иглой и ниткой. От усердия он сопел и, точь-в-точь как Димка, теребил нос большим пальцем. (Вот откуда это у Димки! А вредная Анька борется, как она считает, с дурными манерами сына, идущими от де­ревни.)

— Дми-трий Ни-ки-фо-ро-вич! — громко произнес Николай.

Дедуля отрешенно посмотрел сквозь переплетение нитей, кивнул как чужо­му, но тотчас узнал и, улыбаясь белыми зубами, решительно вылез из паутины — конструкция завибрировала, шарики запрыгали. Хаотические эти движения вдруг сильно заинтересовали дедулю: он замер с открытым ртом, ястребиным взглядом высматривая что-то в глубине паутины, потом принялся осторожно подергивать то одну бечевку, то другую, при этом приседал, вытягивал шею, стараясь разглядеть, что творится в гуще нитей. Николай любовно наблюдал за ним, не совсем улавливая, что за игрушку придумал на этот раз хитроумный старик. Наигравшись вволю, дедуля наконец оставил паутину в покое, отошел чуть в сторону, поманил за собой Николая.

— Ну как? — спросил он, не спуская глаз со своей игрушки.

— Здорово, только к чему бы? — ответил Николай.— Я что-то не секу.Дедуля недоуменно, чуть брезгливо вскинул бровь, и Николай тотчас попра­вился:

— То есть понятно, система тел вращения в пространстве,— и, оживляясь от пришедшей догадки, продолжил: — Вы хотите понять, как связаны между собой тела... Хаос и порядок — да?

— Хаос и порядок — заботы господа бога,— насмешливо сказал старик,— у меня задача скромнее. Пытаюсь ответить на один из Димкиных вопросов: почему шар круглый?

— Вот как! Это же чертовски интересно!

— А ты думал,— проворчал старик.— Если бы удалось ответить хотя бы на часть детских вопросов, люди уже давно вышли бы за пределы нашей галактики. А пока давай-ка выйдем хотя бы за пределы нашей дачи,— предложил он и пер­вый, не оглядываясь, зашагал по дорожке в сторону калитки.

Был он высок, узкоплеч, сутуловат. Длинные руки с длинными тонкими пальцами — как у музыканта. Седые короткие волосы — молодежным «ежи­ком». Ноги в светлых шортах — жилистые, голенастые. В такие теплые дни, как нынче, ходил он босиком и без рубашки — закалялся. Вообще-то здоровье у него было неважнецкое: в тех печально известных местах, где отбывал с тридцать седьмого по сорок восьмой свою «десятку с прицепом», пока не высвободили его из промозглых бараков всемогущие полномочия Игоря Васильевича Курчатова, заработал он коварную хроническую пневмонию, которая осложнилась в по­следние годы мучительными тахикардиями. Однако и при самых сильных приступах духом не падал, загонял себя за работу при любой погоде, не хандрил, лишь еще язвительнее подсмеивался над собой и всеми, кто попадал на глаза. Николаю нравились в старике еще и его крутая прямота, честность, не знавшие пощады

ни к себе, ни к другим, его напористость, когда бывал прав и добивался чего-нибудь для своей лаборатории, а также светлый, цепкий, несмотря на годы, ум. Разумеется, были у дедули и свои капризы, например, временами, когда плохо шла работа или когда сталкивался с человеческой подлостью, вдруг что-то в нем как бы развинчивалось, он становился раздражительным, обидчивым, мелочно брюзгливым, тогда он избегал разговоров с домочадцами, запирался в кабинете и подолгу сидел, мрачно разглядывая репродукции с картин Пикассо. Такое, к счастью, случалось очень редко.

Николай шагал вслед за дедулей. Начинать разговор о докторской диссерта­ции он не торопился, побаивался — дедуля мог отвесить такую словесную оплеуху, что хватит надолго. А главное, если не так преподнести идею, можно вообще лишиться дедулиного расположения, а этого куда как не хотелось Нико­лаю. И все же он решился.

— Дмитрий Никифорович, хочу с вами посоветоваться,— начал он, догнав дедулю и пристроившись рядом.— Только скажите сначала, у вас были случаи, когда аспиранту присуждали сразу докторскую?

— Сразу докторскую? — рассеянно переспросил дедуля и вдруг остано­вился.— Ты что, нацелился сразу на докторскую?

— Нет, нет,— трухнул Николай,— не я хочу, но...

— Все зависит от результатов,— отрезал дедуля и быстро зашагал вперед.— Нужно хотеть не диссертацию, а результаты, вот в чем штука! Ты давай резуль­таты, а что там будет — кандидатская, докторская — это дело второе.

— Ну, а если будут результаты? — осторожно спросил Николай.— Не про себя — в принципе!

— В принципе? В принципе возможно все, что не противоречит законам природы. Но, между прочим, по моему глубочайшему убеждению, принцип порядочности тоже один из принципов природы. Будь предки в общей массе непорядочными, нас с тобой не было бы. Конечно, это дело статистическое, под­чиняется Принципу неопределенностей Гейзенберга: в данной точке простран­ства в данный момент времени нет абсолютно порядочного индивидуума, но — статистически! — их больше, порядочных. Потому-то человечество и прогресси­рует.

— Почему вы связываете диссертацию с порядочностью?

— Потому что диссертация без результатов — непорядочно. А ты, конечно, считаешь, что человечество регрессирует, поэтому чем дальше, тем меньше нрав­ственных запретов,— с вызовом, задиристо сказал дедуля. Видно, у него уже зачесались кулаки, хотелось схватиться с будущим доктором.

— Всем известно, что вы большой оптимист...

— Ишь дипломат! — фыркнул дедуля.— Нашел оптимиста... Как нынче шутят, я — хорошо информированный пессимист. А вот вы, молодые да ранние, что-то вообще никакие — сиюминутные! Ни прошлое вас не интересует, ни будущее. Какая-то квантованность чувств и мыслей.

У дедули была еще одна слабость, о которой вдруг вспомнил Николай: старик обожал, когда на него нападали молодые, любил спорить и в споре готов был стерпеть любые выпады против себя. Ему даже нравилось, когда его дразнили, обзывали, вообще не церемонились с ним — таких людей он запоминал, а потом всячески выделял, так как считал честными и прямолинейными. Не терпел прилипал и подхалимов.

— Вы, Дмитрий Никифорович, сами себе противоречите,— искренне возму­тился Николай.— Только что говорили, что человечество прогрессирует, больше порядочных, а теперь понесли молодых. У вас все молодые — сиюминутные, все!

Дедуля добродушно расхохотался, схватил Николая в охапку, прижал и резко оттолкнул.

— Не все, не все! Ежели бы все, так не было бы смысла и толковать, пулю в лоб и — к праотцам! На порядочных мир держится — факт!

— Тогда хочу спросить: порядочно ли объединять три кандидатские в одну и защищать как простую кандидатскую диссертацию? Это справедливо?

Дедуля насупился, пожевал вставными зубами, хмыкнул.

— А ты все свое, эк тебе не терпится стать доктором.— Он с язвительной усмешкой уставился на Николая, помотал головой.— Не в ту степь, Коля, стре­мишься, не в ту.