Заброшенный полигон
Шрифт:
— Но почему? — воскликнул Николай.— Результаты уже есть, а в том, что будут крупные, не сомневаются ни Мищерин, ни ваш покорный слуга.
— Слушай-ка, покорный слуга, от меня-то ты чего хочешь? — резко, с неприязнью спросил дедуля, и Николай почувствовал, что, кажется, действительно заехал не в ту степь.
— От вас — абсолютно ничего,— прижав руки к груди, сказал Николай.— Вы меня просто обижаете, Дмитрий Никифорович! С кем мне еще советоваться? С этим сухарем Мищериным? С отцом? Смешно! Вы — единственный человек, действительно понимаете...
Дедуля примирительно ткнул
— Ну, ну, ладно, не обижайся, сам виноват, напросился. На будущее урок. Пошли обедать.
Николай вздохнул с облегчением — на этот раз пронесло...
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
— Ну хорошо, закончишь ты сельхозинститут и что будешь делать?
— Полеводом буду, агрономом, как папа.
— С аршином носиться по полям? Сильную пшеницу выращивать? Рекорды ставить?
— Зачем так высоко? Клевер, люцерну, горох — тоже неплохо.
— Но это же скука! Каждый год одно и то же, до посинения.
— Почему одно и то же? Папа говорил, агрономия наука живая, развивается.
— Развивается и завивается. Твой отец развивает, а Ташкин завивает. У нас ведь все кому не лень — специалисты по сельскому хозяйству: чем выше кресло, тем крупнее специалист. Вон академик Мальцев сколько лет бился. Какой-нибудь начпупс черканет резолюцию, и вся твоя наука — псу под хвост.
— Так было раньше...
— Когда это «раньше»? При царе Горохе?
— Ну, давно. Теперь такого не допустят.
— Ты и твой папа?
— И твой! Ой, извините, сорвалось...
— Да ну, вот еще! Давай на «ты», мы же оба молоденькие.
— Нет, не могу, неудобно.
— Ну, как хочешь... Ладно, предположим, дали, вашей науке все права, вырастили вы прекрасный урожай люцерны, но, представь, в один непрекрасный момент налетает «Сельхозхимия», сыпанут с похмелюги — и все твои травы — яд! Что будешь делать? Плакать?
— Зачем плакать? Просто не допущу этого. С механизаторами, с рабочими поговорю, объясню. Они же темные. Папа не раз рассказывал. Приезжают — ни бум-бум, им что асфальт раскатывать, что поля обрабатывать. Папа с ними поговорит, объяснит, и те же самые нибумбумы работают совсем по-другому. По- человечески надо. Люди ведь не плохие в принципе, только всегда торопятся. Торопятся закончить работу, торопятся отчитаться...
— И получить деньги!
— Конечно, и получить.
— И купить бутылку!
— Ну, не все поголовно, тем более теперь. Есть очень хорошие.
— Где ты их видела, «очень хороших»? На папиных полях?
— Да, и на папиных. Однажды овсы у нас горели, и как раз химики рядом работали, так ни один не отказался, все помогали тушить. А работа у них была сдельная. Вот! Тогда зайчат много погибло. Один парень даже расплакался!
— Из «Сельхозхимии» — расплакался?
— Да, из «Сельхозхимии». А почему вы так удивляетесь? Не верите?
— Удивляюсь — тебе! Ты прямо карась-идеалист. Не видишь, какая вокруг тебя жизнь, какие люди...
— Почему? Вижу. Всякая жизнь и всякие люди. Есть плохие, есть хорошие, но больше хороших.
— Ну ладно, пребывай и дальше...
— Очень! Это просто чудо какое-то! Я когда первый раз увидела луч, прямо обомлела. Красота — в кино можно показывать.
— В кино? Вот чудачка! Это же не зрелище — наука!
— Но почему? Пусть наука, но если еще и красиво, почему бы не показать людям? От красоты человек только лучше становится.
— Вот как?! Лучшеет?
— Конечно! А вы заметили, в красивых местах и люди красивее, и бандитов нет, и добрых больше.
— Где это ты видела такие красивые места? В кино?
— И в кино. А у нас — разве не красиво?
— Эти болота, где «самовар»?
— А что? Тоже красиво. Какие туманы! Какие звезды! А цветы какие там растут! Мне очень нравятся наши места.
— Наши?! Нравятся?! Летом — жара, засухи, пыль, слепни; зимой — холода, ветры, морозы. Может быть, весной да осенью чуть-чуть, кусочками ничего, а так — резко континентально. И потом — глушь! Почта идет восемь дней! Восемь!
— Да, конечно, вы уже стали городским, для вас все это имеет значение, а мы тут привыкшие, никаких писем уже не ждем и не пишем...
— Не «привыкшие», а «привыкли».
— Ой, конечно!
— Следи за речью, а то ляпнешь так на экзаменах, и — привет!
— Спасибо, Коля, буду следить.
— А почему ты сказала: уже не ждем и не пишем?
— Да так...
— А все-таки...
— Вы не обижайтесь, но не могу сказать, пока не могу.
— Ты с кем-то переписывалась?
— Да.
— Он в армии?
— Нет, что вы! Это не он...
— Она? Подружка? Уехала?
— Да, можно сказать... Нет, не надо выпытывать, прошу вас. Врать не умею, а говорить — трудно...
— Ну ладно, не буду. Хотя мы ведь друзья, так?
— Конечно!
— Нет, честное пионерское, мне интересно с тобой. А тебе со мной?
— Еще как!
— Значит, все о’кей?
— Конечно!
— Ну вот, мы и приехали...
2
Табор испытателей располагался возле часовенки. Тренога с трансформаторной будкой, сарай для конденсаторных батарей, дощатый навес с поперечной щелью посередине, которую можно было закрывать на случай дождя брезентовым пологом (он сдвигался по направляющим наклонной гармошкой)вот и все дополнительные постройки. Контрольно-измерительная аппаратура находилась в часовне — пульт и несколько стоек с приборами.
«Самовар» стоял на шести бетонных сваях, вбитых в землю. Лапы прибора были притянуты к сваям мощными накидными гайками. Разгонные обмотки скрывал стальной кожух, по центральной оси торчала титановая труба, нацеленная в небо сквозь щель навеса. Жгуты проводов разноцветными змеями — синей, красной и зеленой — тянулись от прибора в часовенку. Чуть поодаль, но тут же под навесом, в крепкой раме из стальных уголков стояли, как снаряды, шесть баллонов белого цвета — с ацетиленом. От них через краны газ подавался по медной трубке к инжектору в нижнюю часть «самовара». За ацетиленовой стойкой ярко пылала на солнце оранжевая палатка. Вход в нее был застегнут.