Заброшенный полигон

Николаев Геннадий Философович

— Э-гэ-гэй! — во всю глотку заорал Николай. «Э-э-эй!» — вернулось эхо.

Все кругом было тихо, пусто, и даже точка вдали как будто расплылась на горизонте и сгинула куда-то. Они стояли на пустынной голой земле, и Николаю показалось, что они одни на многие сотни и тысячи километров. Катя поежи­лась — видно, и ей стало не по себе.

Николай сбросил сандалии, пошел босиком к воде, попробовал ногой, вскинул руку — во! Катя задумчиво стояла у машины, глядя на него, в какой-то оцепене­лости, в ожидании чего-то — ветра ли, грозы ли внезапной, какого-то движения, звука, перемены. Николай потянулся

крепким загорелым телом, снял джинсы, отщелкнул браслет с часами и с разбегу кинулся в воду.

У берега было мелко, чуть выше колен, и Николай закрутился в воде верете­ном, с боку на бок, взлаивая и отфыркиваясь, как деревенский барбос. Под­нявшись, он побежал по илистому дну, ухнул в ямину, нырнул, вынырнул, дурачась, захлопал ладонями по воде. Катя как бы очнулась, стянула сарафан­чик, оставила босоножки, перешагнув с них на землю, и в купальном костюме (частенько загорала на полигоне у «самовара») пошла в воду, немного в сторону от того места, где плескался Николай.

Вода была мутная, теплая, стоячая. Стаи мальков щекотали ступни, пузырьки газа поднимались со дна — голого и скользкого, как намыленного. Катя шла, опустив голову. Ей представилось, будто она на какой-то совсем другой плане­те — одна-одинешенька, похищенная неведомыми существами, которые вот-вот появятся из воды или с неба...

Вдруг сзади ее обхватили чьи-то холодные сильные руки. Она вскрикнула, рванулась в страхе, поскользнулась и с маху плюхнулась в воду. Николай со­гнулся пополам от хохота. Катя опомнилась, рассмеялась — похоже, ей ничего не угрожало, а она так перепугалась...

— Поплыли! — Николай побежал по мелководью, высоко вскидывая ноги и вздымая тучи брызг.

— Куда? — удивилась Катя.

— Туда!

Николай поплыл вразмашку, плавно переваливаясь с боку на бок. Вскоре он затерялся вдали, среди солнечных бликов.

Катя вышла на берег, раскинув руки, подставила себя солнцу, зажмурилась. И вдруг запела — тихо, вполголоса, от полноты чувств. Она пела песенку, кото­рую часто слышала по телевизору в программе для малышей: «От улыбки хмурый день светлей, от улыбки в небе радуга проснется...» Она пела и улыба­лась — какому-то новому странному ощущению, сладкому предчувствию, гряду­щим радостям, светлым счастливым дням, что бессчетной вереницею шли к ней из будущего.

3

Течения почти не ощущалось, плыть было легко. Николай то переворачи­вался на спину, отдыхал, глядя в безоблачное белое небо, то переходил на кроль, то плыл лягушкой. Время от времени он высовывался из воды, озирал водную ширь, ориентировался, не сбился ли с направления. Наконец впереди появилась надувная лодка и стала видна черная фигурка понуро сидящего в ней человека с удочкой в руках.

Когда Николай подплыл поближе, человек в лодке зашевелился и уронил удочку. На Николая с удивлением уставился Герман Пролыгин собственной персоной: башка как у быка, нос размером в кулак, припухшие глазки меж валунов-щек и мохнатых бровей. Был Пролыгин широкоплеч, тяжел, тучен, с короткими мощными руками и ка­менными кулачищами, которыми по осени, как про него говорили, в брызги крошил капустные кочаны на потеху заготовителям.

Выцветшая куртка сту­денческих строительных отрядов небрежно накинута на голые плечи. Грудь бочкой и выпятившийся живот излучали малиновый жар. Шея, лицо продубились солнцем и ветром до цвета бычьей шкуры. На огромной голове его куце сидела туристская шапочка, бурая от пота и грязи. Пролыгин сдернул ее и ею же вытер пот, катившийся с лысины по лицу и шее.

Николай ухватился за веревку, опоясывающую лодку.

— Привет рыбаку!

— Здорово,— лениво отозвался Пролыгин. Голос у него был сиплый, глухой. Удочку он перекинул на другой борт, чтобы не мешала Николаю.

— Как улов? — спросил Николай, заглядывая в лодку. На дне в мутной лужице вяло трепыхались две-три сорожки да несколько окуньков.

— Улов...— Пролыгин выругался.— С глистом рыба. Видал?

Он зацепил удилищем какой-то серый комок, подогнал поближе к Николаю. Это был довольно большой лещ, как бы раздутый с одного боку. Рыбина чуть шевелила плавниками, разевала рот, дышала с трудом. Глаз ее был мутен, не­подвижен.

— Два часа — коту на радость,— проворчал Пролыгин, меняя червяка.

— А я ведь к тебе по делу,— сказал Николай. Перебирая руками, он отплыл к носу лодки, подальше от полудохлой рыбы.— Опять установку вырубил. Поче­му? У меня же опыты срываются.

— Опыты срываются,— повторил вслед за ним Пролыгин.— Оно так.

— Что «так»? Ты понимаешь, что наука встала?

— Наука? Вон твоя наука плавает — кверху брюхом.

— Это не моя.

— А чья? Моя?

— Это вообще не наука. Это глисты. Сам же сказал.

— А глист отчего? От заболачивания. А заболачивание? От плотины. А пло­тина? От науки. Твоей! Думаешь, не кумекаем? Нет, мы тоже соображаем.

— Ты, соображала, зачем вырубил «самовар»? На каком основании? У меня же договор с колхозом.

— Договор,— кивнул Пролыгин, занятый перенасадкой наживки на второй удочке. Он не торопился, до ночи было еще далеко. Забросил удочку, сполоснул руки за бортом, вытер о штаны.— Договор есть, а киловаттов нету. Одни киломаты остались.— Он засмеялся, раскрыв щербатую пасть.

Николай двинул ладонью по воде, плеснув Пролыгину в лицо. Пролыгин вытерся и поглядел на Николая — глазки его в щелках коричневых век показа­лись Николаю какими-то шалыми, с искоркой. Уж не смеется ли монтер Пролы­гин над ним, Николаем, и всей наукой вместе взятой?

Николай оперся о край лодки, резко выпрыгнул из воды, перекинул через борт ногу, другую. Лодка качнулась, Пролыгин матюгнулся, хватаясь за борта, удочки попадали в воду. Николай влез в лодку, устроился в носовой части, согнув ноги калачом и усевшись на них.

— Ну, паря, шустер,— недовольно проворчал Пролыгин.— Уды мои по­плыли.

На одной из них вдруг задергался поплавок, Пролыгин потянулся за удили­щем, не удержался и сунулся по плечо в воду.

— Вот раззява!

Он неуклюже повернулся, отчего лодка закачалась, как на волне, сел лицом к Николаю.

— Ну, ясно или нет? — спросил грубо, с нескрываемой неприязнью.

— Ясно, что электричество погасло. А вот почему?

— Почему? У отца спроси.

— А при чем тут отец? — удивился Николай.— Отец-то при чем?!