Забвение пахнет корицей

Хармел Кристин

– Вы были там каждый день? – переспрашиваю я. Жакоб улыбается.

– Почти каждый. Я работал, разумеется, но приходил до и после работы. Я пропустил только несколько дней, когда сломал шейку бедра, и еще несколько после 11 сентября, когда в парк не пропускали. Я, собственно говоря, был в парке, когда первый самолет протаранил здание Всемирного торгового центра.

Помолчав несколько секунд, Жакоб тихо добавляет.

– Тогда я второй раз в жизни видел, как мир рушится прямо на глазах.

Мне требуется время, чтобы осознать сказанное.

– Почему

вы были так уверены, что бабушка обязательно придет? Вы не допускали, что ее, может быть, уже нет в живых?

Он обдумывает вопрос.

– Нет. Я бы это почувствовал. Я бы узнал.

– Как? – едва слышно спрашиваю я. Не верится, что можно пронести надежду через семьдесят лет.

Жакоб отвечает не сразу, он смотрит на меня, печально улыбаясь.

– Я бы ощутил это сердцем, Хоуп, – говорит он. – Понимаете? В жизни такое не слишком часто случается. Но когда два человека соединяются друг с другом так накрепко, как мы с вашей бабушкой, – они связаны навсегда. Если бы она умерла, я бы почувствовал, что потерял часть своей души. Когда Господь соединял нас, Он из двух половинок сделал одно целое.

Гэвин вдруг крепко стискивает мне руку и смотрит мне в лицо, широко раскрыв глаза.

– Что? – недоумеваю я.

Не отвечая, он смотрит в зеркало.

– Жакоб, – окликает он. – Что вы имели в виду? Когда сказали, что Господь соединил вас?

В тот же миг, прежде чем Жакоб успевает ответить, я понимаю, о чем говорит Гэвин и что сейчас скажет Жакоб.

– В тот день, когда мы с Розой поженились, – говорит он. – Мы стали единым целым перед Богом.

– Вы с моей бабушкой были женаты? – лепечу я. Жакоб смотрит на меня с недоумением.

– Разумеется. Мы поженились тайно, конечно. Ее родные ничего не знали, как и мои. Им казалось, что мы слишком молоды для женитьбы. Мы не могли дождаться дня, когда сможем обо всем им рассказать и сыграть настоящую свадьбу, с теми людьми, которых любили больше всего на свете. Но нам так и не довелось этого сделать.

Я мучительно пытаюсь понять, и вдруг меня осеняет: если бабушка была замужем за Жакобом, ее брак с моим дедом был ненастоящим. И снова сердце мне сжимает боль и обида за дедушку, который этого не знал.

Или знал? Понимал ли он в 1949 году, когда ездил в Париж, что его собственное счастье рухнет, если Жакоб Леви жив, – ведь само существование Жакоба автоматически аннулирует его брак с бабушкой? Не потому ли он сказал тогда бабушке, что Жакоб убит? От этой мысли мне делается не по себе. Я понимаю, что правды мне не узнать никогда.

– Вы женились на бабушке из-за того, что она была беременна?

– Нет, – возмущенно мотает головой Жакоб. – Мы женились потому, что любили друг друга. И боялись, как бы война не разлучила нас. Мы знали, что предназначены друг для друга. Ребенок, как мне кажется, был зачат в нашу первую брачную ночь, когда мы впервые были вместе, в этом смысле.

Я зажмуриваю глаза, чтобы осознать сказанное. Моя мама – не результат случайной связи подростков. Она была плодом любви Мами и Жакоба. Она,

а потом я – а теперь еще и Анни – единственное, что сохранилось на земле от этого обреченного союза двух любящих душ.

– Разве вы не видите? – нарушает молчание Жакоб. – Я оказался во всем прав. Роза жива. В душе я был уверен в этом. И теперь наконец снова ее увижу.

Жакоб заснул вскоре после того, как мы миновали Провиденс. В угасающем вечернем свете мы с Гэвином едем молча, каждый погружен в свои мысли.

Я не знаю, что сейчас творится у Гэвина на сердце, но лицо у него грустное. Мне тоже невесело. Отчего-то, обретя наконец утраченное семьдесят лет назад, я вместо радости и торжества чувствую опустошенность. Наверное, потому, что перевешивают потери, которых оказалось куда больше, чем находок. Да, Мами прожила жизнь в свободе и безопасности. Да, она подарила жизнь моей матери, сохранив таким образом семью и исполнив обещание, данное Жакобу. И, конечно же, Жакоб прожил все эти годы, прошел все эти дороги. Но ведь каждый из них нес свое бремя в одиночку, хотя они не заслуживали этого. Из-за цепи недоразумений, а может, даже обманов каждый из них лишился любви – той любви, в существование которой я никогда не верила.

Но теперь – поверила. И это приводит меня в смятение – ничего подобного я в жизни не испытывала. Ничего даже отдаленно напоминающего.

Гэвин останавливается на заправке сразу после Фолл-Ривер. Жакоб по-прежнему мирно спит на заднем сиденье, а я выхожу из машины и звоню Анни.

Сообщаю, что мы нашли Жакоба и уже на полпути домой. Анни визжит от восторга и во весь голос зовет Алена, а я не могу сдержать улыбки. Откуда-то издалека до меня доносятся и его радостные возгласы. Я обещаю ей, что мы будем дома самое большее через пару часов и тогда Жакоб расскажет нам всю историю до самого конца.

– Мам, я прямо не верю, что ты это сделала, – говорит Анни.

– Разве это я, – отвечаю я ей, – это сделала ты, моя радость. И Гэвин тоже.

Обернувшись, я смотрю на машину, которую он заправляет, стоя ко мне спиной. Он о чем-то задумался, рассеянно чешет затылок, и я опять улыбаюсь.

– Да, и Гэвин, – повторяю я.

– Спасибо, мам, – все же благодарит меня Анни. Такого тепла в ее голосе я не слышала давным-давно, и я в свою очередь благодарна за это своей девочке.

– Ну расскажи, как все было-то?

Я рассказываю ей, как мы разыскали Жакоба в Бэттери-парке, говорю о том, какой он добрый, любезный, как он любил Мами все эти годы.

– Я так и знала, – тихо произносит Анни. – Знала, что он никогда ее не разлюбит.

– Ты была права, – соглашаюсь я. – Увидимся через пару часов, детка.

Нажав «отбой», я медленно бреду к машине. На ходу, подняв голову, вижу, как первые звезды начинают пробивать дырочки в небе. Мне вспоминаются бесконечные ночи, когда Мами сидела у окна, дожидаясь этих самых звезд. Пытаюсь представить, что именно она искала – может, любовь всей своей жизни, которая, оказывается, все время была совсем рядом.