Забвение пахнет корицей

Хармел Кристин

– Mon Dieu, – шепчет Жакоб.

– Я никогда ничего не знала ни о том, что случилось с ней во время холокоста, – продолжаю я, – ни о ее семье. Ни о вас. Она держала все в секрете, пока несколько недель назад не дала мне список имен и не попросила съездить в Париж.

Коротко я повествую ему о поездке в Париж, о знакомстве с Аленом, о том, что он приехал сюда со мной. У Жакоба загораются глаза.

– Неужели Ален здесь? – переспрашивает он. – В Соединенных Штатах?

Я киваю.

– Скорее всего, он сейчас с бабушкой. – Только сейчас меня осеняет, что нужно срочно позвонить Алену и Анни, сообщить им, что мы

отыскали Жакоба. И все же я решаю сделать это чуть позже, так мне не терпится услышать его историю. – Пожалуйста, вы можете рассказать, как все было? Я же почти ничего не знаю наверное, могу только догадываться.

Жакоб вместо ответа отворачивается к окну. И долго молчит, а я так и сижу, развернувшись назад и не сводя с него глаз. Гэвин косится на меня.

– Ты как, ничего? – тихонько спрашивает он.

Я киваю и улыбаюсь в ответ, после чего снова переключаю все внимание на сидящего позади меня Жакоба.

– Жакоб? – окликаю я.

Мой голос, кажется, помогает ему выйти из оцепенения.

– Да-да, простите. Я просто ошеломлен. – Он слегка покашливает. – Так о чем бы вы хотели узнать, милая Хоуп?

Он смотрит на меня с такой нежностью, что мне разом становится и радостно, и грустно.

– Обо всем, – шепчу я.

И Жакоб начинает свое повествование. Он рассказывает нам, как впервые познакомился с бабушкой и Аленом в Люксембургском саду в канун Рождества 1940 года и как, только увидев ее, он мгновенно понял, что моя бабушка – его любовь на всю жизнь. Он рассказывает, что почти сразу стал участником движения Сопротивления. Его отец в нем участвовал, да и сам он понимал: им, евреям, необходимо было самим позаботиться о своем спасении, за них этого никто не сделает. А с бабушкой они часто обсуждали, как будут когда-нибудь жить в Америке, там, где жизнь свободна и безопасна и где не преследуют за религиозные убеждения.

– Америка казалась волшебной страной, – добавляет он, выглядывая в окно. – Я понимаю, что сегодня, в современном мире, молодым людям кажется, будто свобода – это нечто само собой разумеющееся. Все, что у вас есть, все права и свободы, которыми вы пользуетесь, – это то, с чем вы родились. А во время Второй мировой войны мы были совсем бесправны. Во время германской оккупации не только немцы, но и многие французы считали евреев низшей кастой, изгоями, неприкасаемыми. Мы с Розой мечтали жить там, где подобное не может произойти, – таким местом нам представлялась тогда Америка. Америка была нашей мечтой. Мы хотели уехать туда вместе, растить детей.

А потом наступила та ужасная ночь. Родные Розы нам не поверили, они считали, что никаких облав и арестов не будет. Я настаивал, что она должна уйти со мной, чтобы сохранить ребенка. Она была беременна, на третьем месяце. Это подтвердил врач. Тогда она считала, как и я, что самое главное – спасти ребенка, спасти наше будущее. И Розе пришлось сделать ужасный, труднейший выбор – хотя, положа руку на сердце, выбора у нее на самом деле не было, она могла поступить только так, как поступила. Она убежала, стала скрываться.

Меня охватывает дрожь. Слушая рассказ Жакоба, вслушиваясь в чуть окрашенную французским акцентом музыку его речи, впитывая его чувства, я будто вижу все воочию, как на киноэкране.

– В Парижской соборной мечети? Жакоб смотрит удивленно.

– А вы настоящие сыщики! – Он медлит. – Это предложил мой друг Жан-Мишель, с которым мы вместе были в Сопротивлении. Он к тому времени уже помог многим осиротевшим детям, чьих родителей депортировали. Их укрывали в мечети и потом вывозили.

Он знал, что мусульмане спасают евреев, правда, главным образом детей. Но Роза была беременна, к тому же и сама очень юная, почти девочка. Поэтому Жан-Мишель решился обратиться к мусульманам из мечети с просьбой помочь ей, и те согласились. План состоял в том, чтобы доставить ее в мечеть, где ее подержали бы какое-то время, возможно, несколько недель или месяц, выдавая за мусульманку. При первой возможности ее бы вывезли из Парижа. За деньги, которые я передал Жан-Мишелю, Розу должны были нелегально переправить в Лион. Там организация «Христианское братство» обеспечила бы ее поддельными документами и отправила дальше на юг, возможно, передав организации, которая называлась «Группа содействия освобождению детей». Они помогли многим еврейским детям бежать в нейтральные страны, и мы надеялись, что и Розе они тоже помогут, ведь ей было только семнадцать лет, и она носила ребенка. Но это только план, а что было на самом деле и как она бежала, мне неизвестно. Вы знаете, как она выбралась?

– Нет, – отвечаю я. – Но мне кажется, она познакомилась с моим дедом, когда он служил в армии, в Европе. По-моему, он и привез ее сюда, в Соединенные Штаты.

Жакоб сникает.

– Она вышла замуж за другого, – говорит он тихо, будто сам себе, и откашливается. – Впрочем, она наверняка думала, что я погиб. Я все время внушал ей: что бы ни произошло, ее главный долг – выжить самой и сохранить ребенка.

Помолчав, он спрашивает:

– Он хороший человек? Тот, за кого она вышла?

– Это был прекрасный человек, – отвечаю я. – Он умер много лет назад.

Жакоб низко опускает голову.

– Соболезную.

– А что было с вами? – помолчав, продолжаю я расспросы. Жакоб отвечает не сразу, долго смотрит в окно.

– Я пошел назад, к Розе домой. Она попросила меня об этом, но, честно говоря, я и сам пошел бы к ним. Я мечтал, что настанет время и все они встретятся. Страшные дни минуют, и над нами уже не будет нависать черная тень нацизма. Я верил, что мне под силу их спасти, Хоуп. Я был молод и наивен.

Я пришел туда глубокой ночью. Все дети крепко спали. Я тихо постучал, и отец Розы услышал. Он впустил меня и сразу все понял. «Она уже ушла, да?» – спросил он меня. Я подтвердил, что переправил ее в безопасное место. Он смотрел на меня с убитым видом. До сих пор помню, какое у него было лицо, когда он говорил мне: «Жакоб, ты сделал большую глупость. Если из-за тебя она погибнет, я никогда тебе этого не прощу».

Напрасно я битый час пытался достучаться до него, я выложил все, что знал сам. Я сказал ему, что массовые аресты вот-вот начнутся, что до начала операции остается каких-то несколько часов. Сказал, что газета «Университэ либр» сообщила о документах, судя по которым почти тридцать тысяч парижан-евреев уже вывезены и переданы немцам на прошлой неделе. Рассказал о предостережениях со стороны еврейских коммунистов, писавших о массовом уничтожении людей и о том, что следует спастись от ареста любой ценой.

Он только тряс головой, снова и снова называл меня глупцом. Даже если эти слухи окажутся правдой, говорил он, забирать будут только мужчин. И, скорее всего, только иммигрантов. Поэтому его семье ничего не грозит. Я возразил, что слышал другое: на этот раз брать будут всех, а не одних мужчин и иммигрантов. Кроме того, мать Розы родилась в Польше, а на этом основании власти могли счесть и ее детей не истинными французами. Я призывал его воспользоваться случаем и бежать. Но он и слушать не хотел.