Забвение пахнет корицей
Шрифт:
Жакоб протяжно вздыхает и на время прекращает рассказ.
Я время от времени посматриваю на Гэвина и один раз ловлю на себе его ответный взгляд. Он побледнел, серьезен, мне кажется, что и в его глазах блеснули слезы. Не успев сообразить, что делаю, я беру его за правую руку, которую он положил себе на колено. Мой жест, кажется, застает его врасплох. Он смотрит удивленно, но уже в следующую секунду улыбается, переплетает свои пальцы с моими и нежно сжимает. Посидев так немного, я снова разворачиваюсь к Жакобу.
– Вы больше ничем не могли помочь, – говорю я. – Уверена: бабушка знала, вы сделали все, от вас зависящее.
– Да, – соглашается Жакоб. –
– Вы ни в чем не виноваты, – бормочу я. Жакоб, не поднимая головы, машет рукой.
– Нет, я очень виноват, Хоуп, милая. Я обещал ей, что сберегу их. И не сберег.
Издав сдавленный звук, похожий на всхлип, он опять поворачивается к окну.
– Время было другое, – после длительного молчания продолжает Жакоб. – Но я должен, обязан был сделать больше.
Тяжело вздохнув, он возвращается к рассказу.
– После разговора с отцом Розы я отправился к себе. Родители и моя двенадцатилетняя сестренка были дома. Отец, как и я, понимал, что произойдет, и был готов. Он обратился к другу, владельцу ресторана в Латинском квартале, тот согласился поселить нас в подвале своего дома. Я мог бы и Розу взять туда, но ее беременность вскоре стала бы заметна, а я знал – если ее поймают в таком виде, то неминуемо пошлют на смерть. Поэтому нужно было поскорее вывезти ее из Франции туда, где немцы никогда бы ее не нашли.
Что же касается нашей семьи, то мы с отцом решили, что самое безопасное – переждать, пока не кончатся облавы, а потом жить, держа ушки на макушке, чтобы вовремя прятаться от немцев. В ту ночь, потом в следующую и следующую после нее мы прятались в темной комнатенке в подвале под рестораном, боясь, что нас вот-вот обнаружат. К концу третьего дня мы выбрались наружу, голодные и измученные, надеясь, что худшее позади.
Больше всего я хотел добраться до мечети, где, как я надеялся, прятали Розу. Но отец мне запретил. Он напомнил, что, появившись в мечети, я подвергну смертельной опасности жизнь и Розы, и всех, кто рядом с ней. Правда, через Жан-Мишеля мне удалось узнать, что она до сих пор там и жива-здорова. Я попросил его передать Розе, что я в безопасности и скоро приду за ней. Не уверен, сумел ли он ей это передать. Через два дня к нам явилась французская полиция. Нас с отцом забрали – они знали, что мы состоим в Сопротивлении.
Маму и сестру тоже схватили. В Дранси, пересыльном лагере в пригороде Парижа, нас разделили, поместив в разные бараки. Больше я их никогда не видел, хотя позже узнал, что они, как и мы с отцом, были отправлены в Освенцим.
Мы все молчим, и я только сейчас замечаю, что солнце за окнами уже отбрасывает длинные тени на поля по обе стороны шоссе. При мысли о Жакобе и его родных, оказавшихся в лагере смерти, у меня все сжимается внутри, ком подкатывает к горлу.
– Что случилось с вашими родными? – спрашивает Гэвин у Жакоба. И снова пожимает мне руку, тревожно заглядывая в глаза.
Жакоб тяжко вздыхает.
– Мама и сестра не прошли первичного отбора в
Он делает паузу, старается взять себя в руки. Я не могу выдавить ни единого слова, поэтому молча жду продолжения.
– А нас с отцом отправили в бараки, – снова заговаривает Жакоб. – Сначала мы старались подбадривать друг друга, насколько могли. Но вскоре он тяжело заболел. В Освенциме тогда случилась эпидемия. Тиф. Сначала у отца ночью сильно поднялась температура, потом слабость и ужасный кашель. Надсмотрщики все равно выгоняли его на работу. И я, и другие заключенные старались по возможности брать его задания на себя, чтобы ему было легче, но все равно болезнь оказалась смертным приговором. Я сидел с ним в ту последнюю ночь, помню, как его тело сотрясал озноб. Он умер осенью 1942 года. Не могу сказать наверняка, какой это был день, неделя, даже какой месяц. В Освенциме времени в привычном смысле не существовало. Умер он до того, как пошел снег, вот и все, что я могу сказать.
– Мне очень жаль, – выговариваю я с трудом, досадуя на себя, потому что слова звучат ужасающе холодно и абсолютно не передают моих чувств.
Жакоб склоняет голову и некоторое время рассматривает пейзаж за окном, прежде чем снова повернуться к нам.
– Перед смертью он затих и успокоился, на него сошел мир. В лагере умирающие часто выглядели почти как спящие дети – невинные и безмятежные. Так же было и с моим отцом. Я радовался, глядя на его спокойное лицо, потому что понял – он наконец свободен. В иудаизме идея небесного царства не так четко проработана, как в христианстве.
Но я верил тогда и верю сейчас, что, как бы то ни было, отец нашел там маму и сестренку.
На его губах появляется улыбка, горькая, печальная улыбка.
– Над воротами Освенцима была надпись по-немецки: «Труд освобождает». Но правда заключается в том, что освободить нас способна одна лишь смерть. Так что мои близкие, по крайней мере, свободны.
– Как вам удалось выжить? – заговаривает Гэвин. – Сколько вы пробыли в Освенциме, года два?
Жакоб кивает.
– Почти два с половиной. А все дело в том, что у меня не было выбора. Я ведь обещал Розе, что вернусь. И я не мог, не имел права нарушить это обещание. После освобождения я возвратился в Париж, пытался ее разыскать. Я был совершенно уверен, что найду ее и мы снова будем вместе – вместе станем воспитывать ребенка, а может, у нас родятся еще дети. И тогда мы как-то сумеем преодолеть память о войне.
Мы с Гэвином жадно вслушиваемся в слова Жакоба, а он рассказывает, как вернулся, как метался по Парижу в поисках Розы, уверенный в глубине души, что она жива. Он описывает свое отчаяние, когда нигде ее не нашел, встречу и разговоры с Аленом, единственным из всей семьи Пикаров, кому удалось выжить. Потом он обратился за помощью в международную организацию по делам беженцев.
– Они мне помогли эмигрировать, и в конце концов я оказался в Америке. Именно там мы с Розой обещали друг другу жить, когда все кончится. Я со своей стороны попытался выполнить обещание, понимаете? И вот каждый день последние пятьдесят девять лет я ждал ее на берегу, в Бэттери-парке, где мы договорились встретиться. Я всегда верил, что она придет.