Забытый берег
Шрифт:
А он копию отчёта со своей припиской так запрятал, что его тогда не нашли. Если б нашли, то наступила бы у меня другая жизнь. Не та, не та, что, к счастью, наступила, а совсем уже другая…
А Зенков нашёл.
И он чего-то хочет. Голос у него спокойный, дыхание ровное, всё продумано. Крови не хочет, хотя к этому готов.
Оленька сидела на кухне со словарём Даля на столе. Ирина заняла ванную – будет прогреваться и читать.
– Папа, а ты знаешь, как свиней подзывают?
– Откуда? Я же был городской мальчик. Хрюхрю?
– Ой! – Дочь рассмеялась. – Это они сами так хрюкают! А зовут их так: пацю-пацю,
– Сила! А «пьяндылку» нашла?
– Нет, – огорчилась Оленька.
– Тогда найди слово «профессор». Потому что я хотя и не профессор, но соображаю так же плохо. Такой же тупой. И шутки у меня тупые.
– Это в другом томе…
Оленька нахмурила брови и ушла, а я сообразил, что была тьма, за двадцать пять лет она только усилилась, но явился Зенков и вонзил во тьму состояние, противное тьме. Зачем всё это?
Выйдя на балкон, я закурил, пуская дым по ветру. Я часто смотрел на часы, стыдясь этого, а время шло своим чередом, безразличное и бесконечное.
Вася-вася, чух-чух!
Телефон зазвонил через сорок минут, а я уже десять минут как ждал, сидя за столом. Просто сидел и ждал! Бесстрастным голосом Зенков произнёс:
– Вы посмотрели статью?
– Да, – твёрдо ответил я.
– Поясняю, – тихо сказал Зенков. – Есть материалы дела девяносто второго – девяносто третьего годов. Есть копия отчёта Богданова. Есть собственноручная приписка Виноградова, пропавшего без вести в результате вашей экспедиции, есть участник экспедиции Аксёнов. По вновь открывшимся обстоятельствам возобновляется следствие. Проводятся следственные действия, допросы, эксперименты, направленные на выяснение простого вопроса: где Виноградов? Будет огласка. Возможно, получите срок. Но главное даже не срок, а то, кем вы тогда станете. Во что превратитесь. И как будете жить. Сумеете ли? Вы готовы встретиться?
– Да.
– В понедельник, в двенадцать часов у платформы Вешняки, на выходе из подземного перехода. Со стороны церкви.
– Да.
– Мы медленно пойдём в Кусковский парк и там всё обговорим.
На минуту замолчав, Зенков вдруг добавил:
– Нельзя от совести прятаться, Вячеслав Петрович, наоборот – необходимо идти ей навстречу, думать о ней, мучиться, искать совести, потому что все человеческие решения диктуются совестью. И решения эти верны, вот в чём дело!
– Что-что?..
– До встречи.
И Зенков исчез.
Я ошеломленно вышел на балкон, где полчаса назад курил сигарету и пытался найти логичное объяснение происходящему. А теперь всё, о чём я думал, может выплыть наружу, и тогда… Как он прав, должно быть, насчёт совести… Но я пока чувствовал только страх.
Вернувшись в кабинет, я включил ноутбук, чтобы прояснить детали.
Действительно, по соответствующей статье Уголовно-процессуального кодекса возможно возобновление дела по вновь открывшимся обстоятельствам. Эти обстоятельства и откроет Зенков. И что? Будет следствие и суд. Срок давности в современном законодательстве за преступление – пятнадцать лет. Это если суд сочтёт возможным. А если не сочтёт? Тут не в суде, конечно, дело, а в том, что суд скажет про тогдашние события! И он скажет громко, открыто. Я о них уже забыл, но все узнают! Все будут знать про меня всё, в том числе и то, что я сотворил в июле тысяча девятьсот девяносто второго года. Пусть не один, да, но сотворил. Есть ли оправдания? Есть, но они никому не нужны. Ведь сотворил? И действительно, кем я тогда стану? И навсегда!
Не хочу! А как быть?
Продержаться для
Вот уже завтра меня от памяти ничто не спасёт! А чтобы всё вспомнить, придётся самому отправиться в путешествие. Туда, в забытые времена. Я буду пить – да, это будет пьяное путешествие. Именно пьяное, потому что трезвый я не выдержу: два дня впереди.
Или сойду с ума.
…Всё получилось так, как и было задумано. Я собрал и проводил Ирину с Оленькой до метро. Вчерашний морозец ушёл, близилась оттепель, пахло влажным снегом. Ирина что-то чувствовала, но я поводов не давал, держался бодро и нарочито завидовал.
Тупое довольство явилось, и я неспешно закупил в магазине продукты, которые посчитал к коньяку подходящими: сосиски, макароны, лимон, сыр, масло. Хлеб. Пару пачек печенья. Ломоть ветчины. Приготовил и к понедельнику всё: одежда, сумка, нужные бумаги для визита в лабораторию.
Вернувшись, я не стал сразу пить, а погулял с Ренатой. Мне нравилось готовиться, поэтому, вернувшись, я подмёл в квартире полы и сделал влажную уборку. Пока я это делал, сварились сосиски и большая кастрюля макарон.
Ещё позвонил вдруг Попов, пожаловался на то, что тонет в бумагах. Я велел ему идти с женой кататься на лыжах. Или просто подышать воздухом. Или ехать в Абрамцево.
Пить я решил в кабинете. Там висели плотные шторы – чтобы не замечать времени суток. В тумбочке выстроились бутылки с коньяком – коллекция подарков. Имелась рюмка стеклянная, на тридцать граммов, с золотым ободком по краю.
Я приготовил закуску на тарелочках – ветчину и сыр. На одно маленькое блюдечко насыпал сахарный песок, на другом уложил тонко порезанный лимон. Нарезал хлеб. Всё это расположил на письменном столе, постелив предварительно разовую скатерть в виде нескольких слоёв старых газет. Пахло приятно. Кастрюли с макаронами и сосисками стояли на полу. Подождал, когда наконец Ирина позвонит и доложит, что всё в порядке, из Москвы выехали, автобус хороший, стёкла прозрачные, публика приличная, экскурсовод – приятная дама, а Оленька передаёт привет.
Вот тогда, пожелав им счастливого пути, удачи, хорошей погоды, я и начал пить!
Я пил коньяк, проклинал Зенкова, любил жену и дочь, жалел молодые годы, вспоминал забытые мелодии и сам пел песни, гулял с Ренатой, весело раскланивался с соседями, отдыхал на диване, ходил в приятный душ, умно о чём-то рассуждал, радовался, что жить мне осталось хотя и меньше, чем я уже прожил, но ещё долго, и в эти годы уместится много интересного, – и так я погружался вниз, в мрачный многоэтажный подземный лабиринт под тяжёлым кубическим зданием на Семёновской площади. Я ел руками из кастрюли макароны, отвечал на радостные звонки Ирины, спал, попыхивал ароматной сигареткой на балконе, бормотал стихи и рюмочку за рюмочкой пил тёплый коньяк, закусывая когда лимоном, когда сыром, а когда и толстеньким кусочком ветчины. И почему-то становилось светлее на душе, вспомнились забытые звуки, открылись просторы, и я будто уже пересыпал горячий волжский песок в руках или брёл по илистой тёплой отмели… Оживали знакомые лица, и, наконец, услышал я запахи: воды, пыли, иного времени жизни. И вот – стал я на четверть века моложе: уверенный, наивный, совсем не ведающий того, что меня ждёт впереди…