Загадка лондонского Мясника
Шрифт:
Рядом с Беном Кингом сидел Салман Хан, взиравший на высоченного директора школы так, словно позже тот собирается вызвать его к доске.
– Сегодня мы собрались, чтобы вспомнить мистера Филипса, – говорил Во. – Нашего выпускника. Учителя. Друга.
Как и большинство ораторов, директор немного переигрывал. Он попросил нас заглянуть в мемориальную брошюру, где указаны годы рождения и смерти, а потом сказал, что главное – то, что находится между ними. Тире.
– Да, тире, – покивал Во.
Не имеет значения, когда родился
Директор говорил о Филипсе, словно тот был чем-то средним между матерью Терезой и Христом.
Я вспомнил беднягу Свина. Как он обращался с Наташей на похоронах Бака. Как заставлял учеников валяться в грязи. Мне казалось, свой прочерк он провел, отравляя жизнь другим, но Перегрин Во обладал даром убеждения, а потому отовсюду слышались сдавленные всхлипы. И все же по каменному лицу директора я никак не мог понять, что значил Гай Филипс для него самого. Все? Или ничего?
Похоже, в часовню набилась вся школа. В первых рядах сидели учителя в черных мантиях, позади – тысяча мальчишек в зелено-пурпурной форме. Под витражным окном стоял хор. Ученики и преподаватели теснились вдоль стен, толпились в дверях.
Часовня оказалась меньше, чем я думал. В Интернете я прочитал, что ее строительство прервалось во время Войны Алой и Белой розы, и с тех пор его так и не возобновили. Здесь, как всегда в Поттерс-Филде, у меня возникло чувство, будто в мгновение ока переносишься сквозь века.
За кафедру встал Нэд Кинг.
– Окончен праздник, – прочел он. – В этом представленье актерами, сказал я, были духи. И в воздухе, и в воздухе прозрачном, свершив свой труд, растаяли они. Вот так, подобно призракам без плоти, когда-нибудь растают, словно дым, и тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы и храмы, и даже весь – о да, весь шар земной. И как от этих бестелесных масок… от них не сохранится и следа.
Салман Хан понурил голову и заплакал. Бен Кинг не сводил глаз с обезображенного лица своего брата.
Голос капитана Кинга заполнил древнюю часовню:
– Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша крошечная жизнь.
Капитан произнес обычную в таких случаях речь, но эти слова были полны истинного смысла. Он держал себя в руках, и в то же время его переполняли чувства. Он прекрасно справился. В таких вещах он обладал большим опытом.
Кинг вернулся к своей скамье в первом ряду, тронул за плечо Салмана Хана и опустился рядом с братом. Сзади сидели их красавицы жены и дети. Воспитанные малыши с брекетами на зубах и холеные женщины, которые даже в траурной одежде выглядели сексуально. Их огромные драгоценные камни сверкали. В этих семьях хватало денег и на одежду, и на образование отпрысков, и на исправление их прикуса. Братья Кинг и Хан наверняка любили своих близких. Однако истинные, нерушимые узы – узы прожитых вместе лет, были иными.
Потому что сейчас эти
После поминальной службы я решил пройтись, обогнул регбийное поле, где шел урок. У всех мальчиков на руках были черные повязки в знак траура по учителю.
Звуки сталкивающихся тел, крики и смех стихли за спиной. Я подошел к домику Лена Жукова, постучал. Никто не ответил. Я поднял воротник, защищаясь от ледяного ветра, обошел коттедж и остановился.
На компостной куче лежала дохлая лиса – точно драный мешок из костей и шерсти. Кто-то аккуратно свернул ей шею.
Я вернулся в город в пять вечера. Был ноябрь, и в это время становилось темно, как ночью. Безумный лондонский час пик набирал силу. Я отправил Эди сообщение, стоя в пробке на Пиккадилли. Она ждала возле Управления и села в мой «БМВ» с торжествующей улыбкой.
– Если бы не я, – сказала Рен, – вы бы до сих пор копались в Гугле. На вашем месте я бы поехала через Риджентс-парк. Там всегда на удивление мало машин.
Через пятнадцать минут мы были на Финчли-роуд. Здесь автомобилей было много, но ехали они с нормальной скоростью. Дорога круто уходила вверх, к началу Хит-стрит. Мы взбирались на самый высокий холм города.
Я заметил, что мы недалеко от луга, где гуляли со Скаут, когда потерялся Стэн. А я и не знал, что поблизости есть художественные салоны.
На въезде в Хэмпстед, как раз перед огромным парком, собрались галереи всех мастей и размеров. Одни были высшего класса, с просторными роскошными залами и витринами, где в свете дорогих ламп выставлялись холсты. Другие, поскромнее, принадлежали местным художникам, которые продавали свои работы местной же клиентуре. Салон, который искали мы, представлял собой всего лишь темную дыру в стене.
– Вот и «Нерей», – сказала Эди.
Я сбавил скорость и, когда мы проезжали мимо, краем глаза увидел крошечный зал, что скрывался за кованой оградкой. Урну у входа кто-то перевернул, из нее на узкий тротуар высыпался мусор. Едва мы въехали на вершину холма, Эди отстегнула ремень безопасности. Я быстро нашел, где припарковаться.
Однако, вернувшись к галерее, мы обнаружили, что она закрыта. В витрине были выставлены два маленьких пейзажа. За стеклянной дверью лежала кучка рекламных проспектов и писем. «Скоро вернусь», – соврала нам табличка.
Я отступил и взглянул на дом: трехэтажное здание, одна квартира в цокольном этаже, другая – над самой галереей. Я перегнулся через оградку, заглянул вниз, посмотрел вверх. В окнах было темно. Под ногами хрустели осколки стекла.
Мы стояли на окраине Хэмпстеда. Местные предприниматели или процветали, или разорялись. Кроме галерей, здесь было несколько ресторанов и магазинов одежды. Вдоль всех тянулась одинаковая кованая решетка. Даже на самых скромных зданиях мигали красные и синие огоньки сигнализаций.