Загадки древнейшей истории (Книга гипотез)
Шрифт:
История, подобно литературе и искусству, стремится отыскать «способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве неважно»[195]. Так утверждал Виктор Шкловский, которому принадлежит честь открытия эффекта остранения в искусстве: «остранение есть почти везде, где есть образ»[196]. Я полагаю, что оно есть и в истории. Историческое сочинение не обходится без метафор («река времен», «весь мир — театр»), что сближает его с художественной прозой. Историк, сознательно стремящийся сочетать научную доказательность текста с его эстетической выразительностью, постоянно вплетает художественные образы в ткань своего повествования. Так возникает эффект остранения: на всем известные вещи, события, структуры, институты, на героев и антигероев смотрят иными глазами («для того, чтобы вернуть ощущение жизни»[197], как сказал бы В. Шкловский).
История предстает как незавершенный процесс. «История продолжается», — любил повторять Н. Я. Эйдельман. Исторический процесс всегда абсолютен, а его результаты — относительны. Таков исходный пункт абстрактного рассмотрения проблемы альтернативности в истории. В течение почти двух
Фридрих Шлегель еще в 1798 году заметил: «Историк — это пророк, обращенный в прошлое»[201]. Иными словами, историку свыше дан дар провидения, дар бессознательного, но верного прорицания, обращенного в прошлое; историк — это одаренный Богом провозвестник минувшего; ему дано единственно верное откровение былого. Позднейшее стремление историка отыскать в прошлом действие законов истории означало все то же стремление дать единственно возможный вариант правильного объяснения исторических событий. Закон, т. е. всеобщая, необходимая и существенная связь между явлениями, всегда однозначен, что сближает его с Провидением. Постмодернистский дискурс изменил отношение к ремеслу историка, провозгласив постулат о множественности истолкований и интерпретаций минувших событий. Исследователь-постмодернист стал проводить мысленные и компьютерные эксперименты с неслучившимся или упущенным. Манипулируя с прошлым, историк пытает былое, стремясь узнать не то, как это было на самом деле, но интересуясь преимущественно тем, «как это не произошло в действительности»[202].
Что можно противопоставить пророку, который предсказывает назад? Результат — известен. Ответ — найден. Как избежать соблазна подогнать решение под уже известный ответ? Требуется дать видение процесса, а не его узнавание. Именно это и позволяет сделать остранение — «прием затрудненной формы, увеличивающий трудность и долготу восприятия»[203]. Последовательное использование этого приема подводит не боящегося смелых гипотез историка к необходимости сделать следующий шаг — дать контрфактический вариант протекания реальных исторических событий, что фактически означает не только неизбежный эпатаж научного сообщества, но и сознательный разрыв с предшествующей исторической традицией, не признававшей сослагательного наклонения в истории. Между тем уходят в небытие последние из непосредственных участников былых событий. Исчезает очень существенная этическая преграда как для проведения опытов «экспериментальной» истории, так и для обнародования полученных результатов.
Меняются названья городов,
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам[204].
Пятый уровень. На заключительной стадии рассмотрения проблемы поиска исторической альтернативы научное сообщество осознает, что онтологический аспект этой проблемы представляет интерес для футуролога, политолога, социолога, экономиста, правоведа, но не имеет никакого отношения ни к историку, ни к философу, на долю которых остаются аксиологический и эпистемологический аспекты. Несостоявшаяся история, обретя своего историографа и найдя воплощение в его работах, становится историей несостоявшегося. Контрфактическая модель исторического прошлого позволяет глубже уяснить суть былых событий, четко очерчивая границы незнаемого и непознанного — того, что мы привыкли именовать словом «тайна». Именно в этом качестве контрфактическая модель ведет к приращению научного знания, становится объектом неизбежной полемики и фактом историографии.
В истории всегда будет нечто непознавамое, ускользающее от нашего категориального аппарата. Среди профессиональных историков редко можно встретить явного агностика, не считающего нужным скрывать свое мировоззрение. Однако есть своя притягательность в том, чтобы заявить собратьям по цеху: «Я не знаю». Не следует путать невежество и некомпетентность с отчетливым пониманием того, что ты столкнулся с тайной. Тебе попала в руки шкатулка со множеством потайных ящичков, а ключей — нет. Ремесло историка потеряло бы свою неизъяснимую прелесть, если бы историку не приходилось время от времени разгадывать тайны.
Очерк четвертый
«ЖУЖУ, КУДРЯВАЯ БОЛОНКА»
Комнатная собачка и любовный быт эпохи
Вспомним «Капитанскую дочку»: знакомству Маши Мироновой с пожилой дамой, оказавшейся императрицей Екатериной II, предшествовал лай небольшой собачки. «Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени, широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева. Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу. Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос: „Не бойтесь, она не укусит“. И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую
Литературоведы давно уже обратили внимание на то, что пушкинский портрет императрицы — это отчетливо различимая цитата: Пушкин описал на страницах своей повести известную гравюру Н. И. Уткина, созданную в 1827 году по живописному оригиналу В. Л. Боровиковского (1794)[206]. Отличавшаяся незаурядными художественными достоинствами гравюра большого формата была очень популярна в пушкинское время. Все внимание исследователей было поглощено фигурой государыни, и никто не дал себе труда задуматься над тем, какую роль играет на этом полотне небольшая собачка. А ведь задуматься стоило! Достаточно просто взглянуть на сатирические гравюры XVIII столетия, изображающие светскую жизнь, где собачки (болонки, левретки, шпицы) буквально путаются под ногами молодых женщин, — и все станет ясно. Эти собачки были знаковыми фигурами любовного быта той эпохи. Их изображение можно встретить даже на миниатюрах[207]. Миниатюрный портрет был интимным подарком, тщательно скрываемым от чужих глаз. Владелец миниатюры никогда с ней не расставался, постоянно имел при себе. Почему же многие женщины изображены на миниатюрах вместе со своими собачками? В этом был скрытый смысл, доступный пониманию лишь того одного, кому предназначался подарок. Странно, что современные исследователи до сих пор не обратили на это внимания. Такова неизбежная издержка бега времени — результат утраты непосредственного восприятия целого ряда бытовых деталей XVIII столетия: уже в первой четверти XIX века многие реалии любовного быта предшествующего столетия нуждались в подробных разъяснениях. Некогда выразительное бытие, став давно прошедшим временем, ничем не связанным с настоящим, умолкло на целый ряд десятилетий и перестало быть говорящим бытием. Так грибоедовский Чацкий с иронией отзывался о тетушке Софьи: «Воспитанниц и мосек полон дом?» Для героя комедии «Горе от ума» тетушка — это всего лишь руина прошлого столетия. И Чацкого совершенно не интересовало, почему эта живая развалина так любила мосек и какие воспоминания они у нее могли вызывать. Попытаемся сделать это за него. Постараемся разобраться и восстановить прерванную связь времен. Для этого необходимо дать видение той эпохи и избегнуть ее узнавания. Т. е. следует прибегнуть к остранению.
На знаменитом портрете кисти Боровиковского Екатерина II изображена вместе со своей любимой английской собачкой на прогулке в Царскосельском парке. (Существуют два варианта картины: на одном императрица представлена на фоне Чесменской колонны, на другом — на фоне Кагульского обелиска. Первый вариант хранится в Третьяковской галерее; второй — в Русском музее, именно он и послужил основой для гравюры Уткина.) «От портретов Боровиковского, как от старых полуразрушенных зданий, веет странной и грустной поэзией минувшего. Какие-то отзвуки прошлого; мечтательные и печальные, бесконечно от нас далекие, но сохранившие до сих пор непонятную связь с нами»[208]. Известно, что портрет, создававшийся Боровиковским по заказу дворцового ведомства, так и не был куплен у художника и не попал во дворец[209]. Картина не понравилась императрице: она сочла дерзновенной попытку автора проникнуть в ее внутренний мир. У государыни были более чем достаточные основания для недовольства, ибо попытка удалась и художник успешно справился со своей задачей. Выявим, прежде всего, скрытый социально-политический смысл полотна Боровиковского. Резвящаяся у ног Екатерины собачка внимательно смотрит на руку своей хозяйки. Рука императрицы обращена в сторону Чесменской колонны — памятника, воздвигнутого в Царском Селе в честь знаменитой победы русского флота над турецким. Картина создавалась в годы резкого обострения отношений между Россией и Великобританией, издавна гордящейся мощью своего военно-морского флота. Императрица как бы дает понять, что демонстративные приготовления англичан к войне с Российской империей ее абсолютно не беспокоят: их следует опасаться не более, чем лая небольшой английской собачки, которая лает, но не кусается. Впрочем, русский флот готов повторить сражение в Чесменской бухте, а русская армия — битву при Кагуле. В «Старой записной книжке» князя П. А. Вяземского сохранился любопытный исторический анекдот. «Императрица Екатерина была недовольна Английским министерством за некоторые неприязненные изъявления против России в парламенте. В это время английский посол просил у нее аудиенции и был призван во дворец. Когда вошел он в кабинет, собачка императрицы с сильным лаем бросилась на него и посол немного смутился. „Не бойтесь, милорд, — сказала императрица, — собака, которая лает, не кусается и не опасна“»[210].
Однако полотно Боровиковского способно было вызвать у дворянина конца XVIII столетия и иные ассоциации — ассоциации, в которых меньше всего нуждалась пожилая женщина. Картина невольно заставляла императрицу вспомнить молодость — те далекие времена, когда она, еще великая княгиня Екатерина Алексеевна, была возлюбленной красавца Станислава-Августа Понятовского. Обратимся к запискам императрицы, в которых описываются события лета 1759 года. «После обеда я повела оставшуюся компанию, не очень многочисленную, посмотреть внутренние покои великого князя и мои. Когда мы пришли в мой кабинет, моя маленькая болонка прибежала к нам навстречу и стала сильно лаять на графа Горна, но когда она увидела графа Понятовского, то я думала, что она сойдет с ума от радости. Так как кабинет мой был очень мал, то, кроме Льва Нарышкина, его невестки и меня, никто этого не заметил, но граф Горн понял, в чем дело, и, когда я проходила через комнаты, чтобы вернуться в зал, граф Горн дернул графа Понятовского за рукав и сказал: „Друг мой, нет ничего более предательского, чем маленькая болонка; первая вещь, которую я делал с любимыми мною женщинами, заключалась в том, что дарил им болонку, и через нее-то я всегда узнавал, пользовался ли у них кто-нибудь большим расположением, чем я. Это правило верно и непреложно. Вы видите, собака чуть не съела меня, тогда как не знала, что делать от радости, когда увидела вас, ибо нет сомнения, что она не в первый раз вас здесь видит“. Граф Понятовский стал уверять, что все это его фантазия, но не мог его разубедить. Граф Горн ответил ему только: „Не бойтесь ничего, вы имеете дело со скромным человеком“. На следующий день они уехали»[211].