Загадки древнейшей истории (Книга гипотез)
Шрифт:
Г. Ф. Шмидт. Портрет графа К. Г. Разумовского. Гравюра резцом. По оригиналу Л. Токке. 1758 г.
Г. И. Скородумов. Портрет княгини Е. Р. Дашковой. Гравюра пунктиром. 1777 г.
Знак и звезда ордена Св. Екатерины, украшенные бриллиантами
Звезда
Очерк пятый
«И В ЭТОЙ МИНУТЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ВСЕ…»
Прошлое и его репрезентации
Картине Николая Николаевича Ге «Екатерина II у гроба императрицы Елизаветы» решительно не повезло. Показанная на открывшейся 21 января 1874 года 3-й Передвижной художественной выставке в Петербурге картина не имела успеха. Ее не поняли и не смогли оценить современники — ни из числа зрителей, ни из числа журналистов: отзывы в прессе были откровенно недоброжелательными и обидно снисходительными. И в наши дни биографы художника о картине упоминают вскользь, считая, что она писалась к «случаю», и полагая ее творческой неудачей мастера. Ситуация осложняется тем, что полотно Ге хранится в фондах, а не в основной экспозиции Государственной Третьяковской галереи, что делает эту картину практически недоступной для исследователей. А она достойна как специальных изысканий, так и внимания зрителей.
Прежде всего, следует подчеркнуть, что художник при написании «Екатерины II у гроба императрицы Елизаветы» основательно подошел к изучению источников — мемуарных и изобразительных, — круг которых можно восстановить с исчерпывающей полнотой. К ним следует отнести издания Вольной русской типографии Герцена и Огарева в Лондоне: «Записки императрицы Екатерины II», «Записки княгини Е. Р. Дашковой» и памфлет князя М. М. Щербатова «О повреждении нравов в России». До сих пор никто не обратил на это ни малейшего внимания. Кроме этих запрещенных в России книг художник использовал при работе над картиной несколько портретов XVIII столетия. «Екатерина II у гроба императрицы Елизаветы» — не просто живописное полотно на историческую тему, это — результат кропотливых изысканий, предпринятых в то самое время, когда подавляющее большинство выпускников Императорской Академии художеств, даже из числа исторических живописцев, не были знакомы с гимназическим курсом русской истории. Николай Ге ощутимо выделялся среди них исключительно высоким уровнем образования и общей культуры. В историческом живописце чувствовался бывший студент математического отделения философского факультета Киевского и Петербургского университетов, а у его картины есть как своя математическая формула, так и своя философия истории, истоки которых легко обнаружить на первой же странице лондонского издания «Записок Екатерины II»:
«Счастие не так слепо, как обыкновенно думают. Часто оно есть не что иное, как следствие верных и твердых мер, не замеченных толпою, но, тем не менее, подготовивших известное событие. Еще чаще оно бывает результатом личных качеств, характера и поведения.
Чтобы лучше доказать это, я построю следующий силлогисм:
ПЕРВАЯ ПОСЫЛКА: качества и характер.
ВТОРАЯ — поведение.
ВЫВОД — счастие или несчастие.
И вот тому два разительных примера:
ПЕТР III. — ЕКАТЕРИНА II.»[218].
Такова суть историософской концепции Екатерины II. Императрица, сознательно игнорируя моральный аспект проблемы, пыталась логически безупречно обосновать закономерный характер как собственного счастья, так и, одновременно, несчастья бывшего супруга. Понятно, о каком «известном событии» идет речь. Это государственный переворот, совершенный Екатериной и стоивший ее мужу Петру III короны и жизни. В лондонском издании Записок о самом перевороте ничего не сказано. По словам издателя, «мемуары не доведены до конца, ни даже до главной катастрофы. Как будто великая женщина сама поддалась гнусностям, столь живо ею изображаемым; она действительно приняла участие во всех интригах двора, превышая своих противников уже только умом и ловкостью, а не нравственным достоинством»[219]. Герцен, приняв первую посылку рассуждений императрицы, отказался принять вторую: он высоко оценил личные качества и характер автора «силлогисма», но решительно осудил поведение Екатерины и отказал ей в нравственной правоте. Вывод получился парадоксальный. Итак, с одной стороны, «великая женщина», с другой — государыня, которая «сама поддалась гнусностям». Екатерина — это великая властительница, лишенная «нравственных достоинств».
Ге был лично знаком с лондонским изгнанником и еще в марте 1867 года написал «для потомства» его портрет, который впоследствии неоднократно повторял[220].
Хотя и для Герцена, и для Ге Екатерина II была «далека от идеала» и не заслуживала оправдания, художник не стремился осудить государыню. Он хотел понять, что же произошло в России в далеком 1762 году, когда непримиримо чужими людьми стали супруги, — и Екатерина Алексеевна захватила власть, по праву принадлежавшую ее мужу. «Мне хотелось изобразить здесь рознь между Екатериной II и Петром III»[222]. Для этого мастер избрал эпизод, подробно описанный княгиней Дашковой и самой Екатериной, уверявших, что сразу же после кончины императрицы Елизаветы Петровны, последовавшей 25 декабря 1761 года, ее племянник Петр III предался безудержному веселью и не спешил отдать последний долг усопшей.
Екатерина II: «Сей был вне себя от радости и оной ни мало не скрывал, и имел совершенно позорное поведение, кривляясь всячески, и не произнося окроме вздорных речей, не соответствующих ни сану, ни обстоятельствам, представляя более не смешного Арлекина, нежели инаго чево, требуя, однако всякое почтение»[223].
Княгиня Е. Р. Дашкова: «Все придворные и знатные городские дамы, соответственно чинам своих мужей, должны были поочередно дежурить в той комнате, где стоял катафалк; согласно нашим обрядам, в продолжение шести недель священники читали Евангелие; комната была вся обтянута черной материей, кругом катафалка светилось множество свечей, что в связи с чтением Евангелия придавало ей особенно мрачный, величественный и торжественный вид. Императрица приходила почти каждый день и орошала слезами драгоценные останки своей тетки и благодетельницы. Ее горе привлекало к ней всех присутствующих. Петр III являлся крайне редко, и то только для того, чтобы шутить с дежурными дамами, подымать на смех духовных лиц и придираться к офицерам и унтер-офицерам по поводу их пряжек, галстуков или мундиров»[224].
А Екатерина, на глазах у всего двора, уже на третий день, надев срочно пошитое черное платье, поспешила к траурному катафалку. Художник избрал для своей картины тот краткий миг, когда Екатерина и Петр, неожиданно встретившись в дворцовых коридорах, расходятся в разные стороны. «Картина не слово. Она дает одну минуту и в этой минуте должно быть все — а нет — нет картины»[225]. Временное развитие действия на холсте происходит в роскошном дворцовом пространстве, насыщенном незатухающими интригами. Исторический сюжет трактуется как историко-психологическая драма императорской семьи, и внутренняя логика изображенного события — вольно или невольно — вынуждает придворных принять участие в проистекающем на их глазах действе. «По психологической насыщенности, сложности и драматизму образов Ге трудно найти равных ему»[226].
Мастер сознательно подчеркивает резкий психологический контраст между царственными супругами. Изображенный художником со спины, новоявленный император в нарядном белом мундире прусского образца поспешно удаляется, а облаченная в траурные одежды его супруга торжественно и скорбно приближается к недоступному взору зрителей гробу Елизаветы. При беглом взгляде на полотно Екатерина Алексеевна кажется одинокой и брошенной как самим императором, так и большинством устремившихся за ним придворных. Мы видим лишь высокого и статного лейб-компанца, несущего почетный караул у тела усопшей и отдающего честь Екатерине. Фигура Петра III — это фигура третьего плана, но на нее падает прямой солнечный свет, поэтому яркое пятно императорского мундира отчетливо видно зрителю. Екатерина II находится на первом плане: она — главное действующее лицо всей композиции, однако ее лицо освещено лишь мерцающими свечами, а траурное платье едва различимо на фоне темных обоев. Зато хорошо видна широкая орденская лента из красного муара, надетая Екатериной через правое плечо, поверх платья. Женский орден Святой Екатерины был пожалован ей императрицей Елизаветой 9 февраля 1744 года — в день рождения великого князя Петра Федоровича, когда скромная немецкая принцесса София-Фредерика-Августа Ангальт-Цербстская прибыла в Москву в сопровождении матери, чтобы стать невестой наследника российского престола.