Загогулина в портфеле президента
Шрифт:
«Есть еще одна опасность, – продолжал я урезонивать архитектора российской реформы, – угробить производство. Если допустим гиперинфляцию, никто не станет инвестировать деньги. А если будем замораживать доходы – урежем спрос. Тоже убьем стимул у производителя».
Чем настойчивее я предостерегал, тем снисходительнее становилась улыбка Е. Гайдара.
Не были услышаны и мои сомнения по поводу приватизации. «В этом пункте программы, – отмечал я, – тоже один туман. То, как она сейчас идет, – грабеж. Номенклатура хапает так, как не хапала в расцвет застоя. Мы просто обязаны сейчас что-то дать простым людям. С одной стороны, снимем гиперинфляцию, если что-то выбросим на рынок, а с другой – социальную напряженность, если что-то раздадим безвозмездно. Нельзя же все время только отбирать. Ведь тогда не один-два
Из разговора с Гайдаром у нас со Шмелевым складывалось впечатление, что разработчик реформы достаточно безжалостно относится к предстоящим жертвам населения, он не придает им большого значения, поскольку якобы быстрый переход к современной высокоэффективной рыночной экономике все оправдывает. Мы так не думали. «Конечно, для большинства, – говорил Шмелев, – реформа будет ударом под дыхло. И меня очень беспокоит, все ли амортизаторы включены».
Участники беседы разошлись, оставшись при своем мнении. Разница была только в том, что наших советов никто не спрашивал, тогда как мнение Гайдара определяло судьбы экономики. Вскоре Гайдар был назначен заместителем премьера при Ельцине в качестве главы правительства, т. е. фактически стал исполняющим обязанности премьера.
В первый же день 1992 года после новогодних праздников германский журнал «Шпигель» попросил у меня интервью относительно перспектив начатого рыночного перехода в России и будущего содружества независимых государств. Потом газета «За рубежом» опубликовала его русский перевод под заголовком «Мы все ждем чуда, но его не будет». Предпринятая реформа была в нем названа очередным экспериментом над многострадальным народом.
Мои ответы, видимо, задели архитекторов реформ, потому что Б. Ельцин в одном из своих выступлений специально подчеркнул, что политика радикальной рыночной реформы не является экспериментом, а основывается на научных знаниях и международном опыте. К сожалению, я взял на себя в то время неблагоприятную роль Кассандры и вскоре был отнесен к антиреформаторам.
18 января 1992 года по инициативе председателя Гостелерадио Е. В. Яковлева в Доме журналистов на Никитском бульваре состоялась публичная дискуссия. Егор Владимирович считал, что правительство не должно вести себя, как религиозная секта, отгородившаяся от инаковерующих и не желающая вступать с ними в диалог. Поэтому он уговорил Гайдара и его сподвижников встретиться с рядом ведущих экономистов и журналистов, чтобы обсудить ход реформы и выслушать возможные критические замечания. Подходя в воскресный день утром к Домжуру, я несколько остолбенел, увидев, что маленький дворик буквально забит огромными черными лимузинами, которые в народе назывались «членовозами», поскольку в них до этого разъезжали члены политбюро. Вчерашние завлабы быстро обзавелись аксессуарами, демонстрирующими их принадлежность к сильным мира сего.»
ИЗ ДОСЬЕ:
«Политика невмешательства государства, являющаяся частью „шоковой терапии“, не оправдала себя. Правительству следует заменить ее программой, при которой государство берет на себя основную роль в экономике, как это происходит в современных смешанных экономиках США, Швеции, Германии.
Серьезные правительственные меры должны быть приняты для предотвращения процесса криминализации экономики. Пользуясь невмешательством правительства, уголовные элементы заполняют вакуум. Прибегают к таким криминальным методам, как заключение контрактов под угрозой потери жизни или собственности, творят незаконное судопроизводство, контролируют с помощью мафиозных структур ряд важных секторов российской экономики, занимаются подкупом должностных лиц и т. п. Таким образом, произошел переход не к рыночной, а к криминализованной экономике».
«Ход гайдаровской реформы обнаруживал все больший разрыв между обещаниями верхов и реальными результатами, – отмечал Олег Богомолов. – В апреле 1992 года работающий люд тратил почти всю свою зарплату лишь на продовольствие. И то не хватало. Жизненный уровень основной массы населения снизился более чем вдвое. И тем не менее правительство уверяло, что реформы идут успешно. В заслугу себе оно ставило отсутствие массовых протестов со стороны народа. Мол, народ все понимает и спокойно приносит жертвы во имя светлого будущего.
Что касается народа, говорил я тогда, то он реагирует по-своему. И хотя локальных забастовок достаточно, всероссийского забастовочного движения действительно нет. Недовольство людей проявлялось, пожалуй, самым худшим способом: они перестали добросовестно и напряженно работать, начинали присваивать чужое добро, обманывать государство и друг друга. Мы дошли до того, что военные стали торговать оружием, чиновники – государственным имуществом, привилегиями и т. п.
Размах криминальной деятельности в торговле, банковском деле поражает. О разгуле бандитизма и воровства личной собственности и говорить не приходилось. Моральная деградация общества представляла куда более опасную реакцию на „шоковую терапию“ и несправедливое ограбление людей, чем забастовки. Россия, как и после революции, столкнулась с крупной „утечкой мозгов“. „Что же нас поджидает в будущем?“ – спрашивал меня корреспондент „Курантов“. „При нынешней политике – только ухудшение“, – отвечал я. „Но Ельцин обещал, что к осени мы достигнем стабилизации?“ – „Я думаю, ему придется принести извинения“.
Для перехода к рынку нужны и либерализация цен, и либерализация внешней торговли, и приватизация, и реформа налоговой системы, и устранение бюджетного дефицита, и целый ряд других вещей. Но любой из компонентов рыночного перехода можно извратить, лишить экономической и социальной рациональности. Характерный пример – приватизация. Глава Госкомимущества Чубайс требовал выкупа государственной собственности, которую мы „неправильно“ считали своей, общенародной. По его мнению, недопустимо было бесплатно наделять этой собственностью граждан: что, по его выражению, с ветром принесено, то ветром и унесет. Но на что покупать? Либерализация цен и последовавшая за ней гиперинфляция лишили население практически всех накоплений, а текущих доходов едва хватало на пропитание. Чубайс разыграл блестящий спектакль с ваучерами, убив сразу двух зайцев – наделив задарма номенклатуру собственностью и превратив ее в социальную опору режима, а с другой стороны – продемонстрировав легковерным „демократизм и социальную ориентацию“ гайдаровских реформ.
Развязав в результате поспешной либерализации цен галопирующую инфляцию, российское правительство ничего не предприняло, чтобы смягчить ее губительные последствия для производства. Например, югославская или бразильская гиперинфляция сопровождались индексацией вкладов населения, оборотных средств предприятий. Поэтому экономика все-таки функционировала, и рынок был насыщен. Мы же выбрали сомнительный вариант. Огромная сумма взаимных неплатежей предприятий вызвала тромбоз всей системы денежного обращения. Кто мешал нам продумать возможные последствия намеченных шагов, хотя бы немного прислушаться к критическим голосам? Этот вопрос оставался без ответа.
К. Боровой – преуспевающий бизнесмен, увлекшийся политикой, назвал либерализацию цен проявлением величайшей социальной справедливости. Я тогда буквально взвился. „Помилуйте, господа, вы часто ссылаетесь на Эрхарда. А Эрхард, между прочим, провозгласил социально ориентированное рыночное хозяйство. Это совсем иной подход, нежели тот, который предполагает, что только рынок, свободная игра цен обеспечивают справедливость в доходах, в распределении благ. По законам дикого рынка выживает сильнейший. А в социально ориентированном рыночном хозяйстве государство вмешивается, чтобы защитить слабого, поддержать науку, образование, искусство“.