Заговор 20 июля 1944 года. Дело полковника Штауффенберга

Финкер Курт

Подобная идеология была призвана отвечать мироощущению той части молодёжи, которая пережила «смутное время» революции и послевоенных классовых битв, так и не поняв их сути. Штауффенберг и его друзья поначалу не питали добрых чувств к Веймарской республике и её лидерам. «Слишком уж много обрушилось на нас сразу», — писал Теодор Пфицер¹⁵. Поэтому не удивительно, что эта молодёжь пасовала перед «непостижимостью судьбы», искала выхода «в космическо-религиозном смысле всего сущего», и притом всё сильнее — зачастую не сознавая и не желая того — втягивалась в водоворот милитаристско-националистических течений.

По свидетельству графини Нины фон Штауффенберг, приверженность Клауса к юношескому движению была очень сильна, ведь всё, что он делал, он делал

со страстью. «Мы, — вспоминает Теодор Пфицер, — отправлялись в горы и леса нашего родного края, метали копья, читали вслух у огня перед палаткой «Звезду союза» (стихотворение Стефана Георге. — К. Ф.), пели ландскнехтские песни. На рождественские праздники в декабре 1922 г. мы украсили на свой лад унылый школьный зал и под сенью зажжённой ёлки наряду со словами надежды, веры и любви из «Коринфских посланий» [4] декламировали стихи Гёльдерлина, а потом, вставши в круг и взявшись за руки, пели вместе с нашими учителями»¹⁶.

4

По Новому завету — послания св. Павла христианской общине Коринфа.

Участие Клауса в юношеском движении вызвало недовольство у отца, который в силу своего консерватизма и вместе с тем практицизма воспринимал его скептически и высмеивал увлечение сына мистикой.

Для того духа, который царил в семье Штауффенберг, характерен следующий эпизод. Хотя отец и относился отрицательно к общению своих сыновей с «молодёжными фюрерами», братья однажды пригласили одного из них к себе. Несмотря на всю свою неприязнь, старый барин позаботился, чтобы нежеланного гостя приняли в его доме с таким же радушием, как и других.

Клаусу фон Штауффенбергу были присущи чувства внутренней связи с природой и большая любовь к родному краю. Он часто бродил с друзьями по долинам и холмам Швабской Юры, по её лесам, задумчиво лежал у бивачных костров. Надо отметить, что Клаус свободно владел местным диалектом¹⁷.

Каникулы юные Штауффенберги проводили по большей части в Лёйтлингене — деревне, расположенной в юго-западной части Швабской Юры, у подножия Балингера и около гор Хёйберга. «Усадьба представляет собой скромный загородный дом, построенный в середине XIX в. на месте укреплённого замка, о прежнем существовании которого всё ещё напоминают крепостные стены с четырьмя небольшими угловыми башнями. Весьма безыскусный как снаружи, так и внутри, дом был окружён природой, сочетающей суровость скалистых гор с умиротворяющим покоем долин...»¹⁸. Юный Клаус занимал в восточной башне комнату с походной койкой, столом и стулом; единственным убранством служили в ней книги и картины.

Отсюда он частенько один или с друзьями отправлялся бродить по горам и долам Швабской Юры. Теодор Пфицер вспоминает об одной такой прогулке вместе с Клаусом к горному ущелью — «его любимому месту на высоко вздымающейся вверх скале, обрамленной зеленью буковых лесов; отсюда взору открываются живописные тихие долины. Мы беседовали о будущем, о мучительном становлении новой Германии, о задачах государства, о возможности нашей деятельности в нём, о профессиональных желаниях и надеждах. Ни он, ни я не знали тогда, каким же должен быть наш путь»¹⁹.

Очень ярко проявлялись у Клауса унаследованные от матери и поощрявшиеся ею склонности к художественному творчеству. Одно время он намеревался учиться архитектурному делу. Вместе с тем охотно музицировал — играл на виолончели, временами выказывая даже склонность стать музыкантом, но отказался от этого плана, когда понял, что настоящего мастерства ему не достигнуть. Частое посещение концертных залов и театров, а также участие в школьных концертах и спектаклях — таковы ещё некоторые черты Клауса фон Штауффенберга в годы юности.

Родители заботились о том, чтобы сыновья воспитывались в духе римско-католического вероисповедания. Клаус фон Штауффенберг признавал, что он верующий католик,

хотя сам, как и его брат Бертольд, не принадлежал к числу прихожан, регулярно посещавших церковь²⁰. Как рассказывает его вдова, он оставлял за собой свободу совести и в этой области. Религию Клаус рассматривал как гуманистический институт, как хранительницу государства и морали и считал её важной для воспитания детей. «Происходя из семьи, давшей князей-епископов, он чувствовал себя в высокой степени обязанным церкви. Именно в конце жизни в нём заметнее проступили христианские черты. Я имею основание полагать, что именно под конец своих дней он исповедался и принял святое причастие. Он заменил крёстного отца при конфирмации старшего сына. Решения его базировались на христианских принципах»²¹.

Братья Штауффенберг учились в гимназии Эберхарда Людвига, которая имела за собой вековую традицию и преподавание в которой носило гуманистический характер. Эта буржуазная гимназия, зиждившаяся на фундаменте «античности, христианства и гуманизма», была известна своим высоким духовным уровнем. Оттуда вышло много видных теологов, офицеров, учёных, деятелей искусства, получивших основы образования и воспитания²². В речи перед её учащимися в январе 1959 г. Александр фон Штауффенберг сказал, что «здесь в немалой степени были заложены духовные основы нашего бытия»²³.

Д-р Эберхард Целлер, закончивший гимназию двумя годами позже Клауса фон Штауффенберга, так рисует характерную для первых послевоенных лет атмосферу, которая царила среди буржуазной молодёжи в Штутгарте: «Выставка нового немецкого искусства, устроенная в 1924 г. в Штутгарте и привлёкшая к себе всеобщее внимание, открыла перед молодёжью дотоле почти неведомые возможности; новая музыка, зачастую революционная по своей тональности, манила или ужасала её; искусство романского стиля и архаическая скульптура древних греков изучались и воспринимались с жадностью; экскурсы в этнографию, предпринимавшиеся в форме докладов, читавшихся в Линден-музее, обращали взор слушателей в далёкие, высокоразвитые или примитивные культуры — скажем, такие, как Перу, Бали, Тибета; беседы о Клагесе или Шпенглере, Лоеланде и Кейзерлинге, о Мэри Вигмэн и Достоевском, о Рудольфе Штайнере и вальдорфской школе пленяли уже шестнадцатилетних; они читали Томаса Манна, Стефана Цвейга и Рильке или же находили свой духовный приют у Гофмансталя, у Георге. Союзы молодёжного движения — зачастую конкурируя между собой — вербовали себе членов и наряду со школой сознательно культивировали свойственную им форму. Многообразие нового уравновешивалось для нас — хотя нередко мы этого не замечали или не желали — школой на Хольцгартенштрассе. Здесь античность и классицизм всё ещё давали нам твёрдую почву под ногами...»²⁴.

Приведём снова воспоминания Теодора Пфицера, учившегося в одном классе с Бертольдом и Александром: «Мы читали «Жертвоприношение» Биндинга и «Пчёлку Майя» Бонзельса, содержание которых нам однажды рассказал Бертольд ясной летней ночью у догорающего костра перед скалистым входом в пещеру Шиллера высоко над долиной Эрмса вблизи Ураха. Читали мы и «Пруссачество и социализм» Освальда Шпенглера, а также его морфологические рассуждения о закате Запада, «Дух готики» Карла Шеффлера, «Толкование доисторического искусства» Вильгельма Воррингера. Но мы уже и тогда... нашли путь к Гёте и Гёльдерлину... Этот широкий круг вопросов и интересов находил отражение и в тех беседах, которые происходили в доме Штауффенбергов. В часы вечернего чая двери зала и салона графини были гостеприимно распахнуты; здесь мы исповедовались в томивших нас школьных заботах и опасениях, обсуждали новые книги, спорили о политике. А на столе между чашками, печеньем и поджаренными хлебцами лежали журналы и издания, являвшиеся драгоценностью для библиофила. За домом вверх поднимался сад, переходивший в виноградник; на его ступенях мы часто сидели с книгами или беседовали, а под нами в летнем мареве расстилался Штутгарт, и вокруг, несмотря на близость главного вокзала, царила почти сельская тишина»²⁵.