Заговор генералов
Шрифт:
Утром двадцать седьмого февраля, едва он поднялся с постели, принял холодную ванну и облачился в мундир, флигель-адъютант протянул новую, только что полученную от того же Родзянки срочную телеграмму: "Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии".
Глава вторая
27 февраля (продолжение)
1
Толпа несла Антона. Людской поток, напористый, возбужденный, сцепленный единым напряжением, способен был, казалось, сокрушить на своем пути все. В толпе - шинели и папахи, но
Крутил головой из стороны в сторону, впитывал:
– Как побег ли они с площади!.. Глянул я, сердце
зашлось: легли и лежат, криком кричат! "Так нешто,
думаю, - ироды мы, в своих стрелять!.."
– Вернулись мы до казармы...
– Ентот, начальник команды, Леший...
– Дак не Леший - Лашкевич, штабс-капитан!..
– Хрен с ём, все одно уже на том свете апостолу Павлу представляется!..
– В геенну огненную его, антихриста!..
– А утром снова назначено выступление: на Знаменскую аль еще куда...
– Во-во, снова кровушку народную пить.. А он, может, брательник мой, а она - сестренка моя...
– Ночью не спится, гляжу: наши унтеры тайком поднимаются, крадутся в каптерку. "Ага, - кумекаю, - будет дело!"
– Во-во, как в семь подняли в ружье, патроны выдали, построили, так фельдфебель Кирпичников...
– Слыхал? Федя-т - соцьялист, оказывается! Разнюхали бы ране!
– Кирпичников: "Не пойдем супротив народа!" Штабс-капитан прибег: "Я вас, каторжные морды, рванина! Сгною, под трибунал!" Ему, вишь, сам Николка-дурак какую-то бумагу дал, он и вознесся. Выперли его во двор из казармы - и пулю вдогонку.
– Никита пальнул?
– Да не, Игнат из второго взвода.
– Брешет он, не Игнат - я стрелял, вот те крест.
– Ого-го, ерой! Небось в сортире сидел!..
– Дак вы волынцы?
– Не видишь, чо ль? А ты откель, лопух?
– Преображенский. И литовцы с нами. А кудыпрем?
– Куды-куды. На кудыкину гору!.. Нашу власть устанавливать!..
Толпа была вооружена. Винтовки на плечах. Волокут "максимы". Улицу заполнили из края в край. Навстречу еще поток. Сливаются, сворачивают на проспект, разметывая в стороны, круша, вдавливая в арки ворот, как щепки в половодье, экипажи, автомобили.
Над головами несется, будто множимое эхом:
– На Шпалерную! К Таврическому! К Думе!.. Наденька потянула за руку:
– Устали? Может быть, выберемся?
– Пойдем со всеми!
Боль в ногах была привычной, давней. Даже приятной. Так саднят мускулы после доброй работы. Эта боль была связана у него с памятью об одиннадцатом годе - с его случайным, неподготовленным побегом с каторги: их тогда засыпало в штольне, думали - погребены, потом вдруг нашли выход через заброшенную выработку. Вдвоем, он и Федор Карасев, брели по тайге в кандалах, которые нечем было сбить, до кости разодрали щиколотки. Потом, как ни залечивал, ноги ныли долгие месяцы. А в феврале двенадцатого, немало
Наденька раздобыла сапоги на два номера больше. Навернул бог весть сколько, и идти теперь было мягко. Шинель тоже сползала с плеч, папаха лезла на глаза. С богатыря какого-то. Солдатская. От сукна пахло дезинфекцией, вошебойкой.
Сверху зачастило:
Трах-тах-тах-тах!..
В толпе дико закричали. На Антона начал падать навзничь солдат. Люди заметались.
"С того слухового окна!.."
– К стенам! В подворотни!
– Он потянул Надю к стене, навалился на нее.
– Здесь мертвая зона!
Огляделся:
– Вы трое - ты, ты, ты - во двор и черным ходом на чердак! Пулемет вон там! Ты, ты, ты, все остальные - отвлекать ружейным огнем! Огонь!
Почувствовал себя как на позиции. Растерявшиеся в первое мгновение новобранцы подчинились его приказам. Начали бить из-за укрытий. Улица опустела: поток всосался неизвестно куда.
Пулемет сверху бил длинными очередями. Пули отщелкивало от булыжников, и Антон прикрывал собой девушку, боясь, как бы рикошетом не попало в нее.
– Огонь! Не цельтесь! Чаще! Чаще! Огонь!.. "Максим" поперхнулся. Брызнули стекла. Донеслись остервенелые голоса. Из черного проема слухового окна, с высоты пятого этажа, вывалился ком и шмякнулся на мостовую. За ним - еще один.
Антон прикрыл лицо девушки бортом шипели.
2
Депутаты Государственной думы, не покидавшие Таврического дворца со вчерашнего дня, собрались в Белом зале, поспешно созванные служителями из кулуаров, буфетных и комнат отдыха по распоряжению председателя Родзянко.
Поднявшись со своего кресла, с торжественностью в голосе Родзянко зачитал только что полученный от премьер-министра князя Голицына высочайший указ:
– "...Повелеваем: занятия Государственной Думы и Государственного Совета прервать 26 сего февраля и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий Сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение". На подлинном собственною его императорского величества рукою написано "Николай..."
Это был третий вариант давно заготовленной бумаги.
Депутаты были в замешательстве: они оказались не у дел. Дума закрывается. Занавес опускается, как после конца представления - и артистам и зрителям надобно расходиться по домам. Остаться? У депутатов, и самых правых, и крайних левых, такой мысли и не возникло: возможно ли воспротивиться высочайшей воле? Поспешили очистить официальный зал заседаний, перешли в соседний и уже частным образом стали обсуждать создавшееся положение. У каждого было собственное мнение. Никто никого не слушал. Согласились лишь на одном: из Петрограда не разъезжаться, ждать дальнейшего развития событий.