Заговор генералов
Шрифт:
Комбат послал своего адъютанта на станцию:
— Душу вытрясти, а паровоз и бригаду добыть. Адъютант вернулся:
— Паровоз будет! До самого Царского Села!..
Петр Кастрюлин услышал слова адъютанта. Почувствовал: его час!..
Сердце заколотилось, как в последнюю минуту перед рывком в атаку. Даже дыхание перехватило. Осилит? Но разве не к этому готовил его товарищ Антон? Не к этому призвал, когда сказал: солдат умирает в поле, а не в яме?..
Георгиевцы, пользуясь затянувшейся стоянкой, повысыпали из вагонов, разминались, сворачивали длиннейшие козьи ножки, неторопливо, степенно переговаривались.
Петр забрался на ступеньки
— Солдаты! Братья! Слухайте, что я вам сказать хочу!..
Обернулись. Начали подтягиваться. Ему показалось, со ступенек недостаточно высоко, не всем его видно и слышно. Он ухватился, подтянулся, забрался на крышу. Встал, поднял руку:
— Слухайте меня! На черное дело нас тягнут, братья! Супротив воли народа и жизни народа!
— Ну брехать! На предателев идем, которые Россию в кабалу германцу хотять! — выкрикнул кто-то снизу.
— Не, солдаты, вы меня слухайте! Рази ж и я за то, чтоб родимую землю врагу отдать? Моя сторона та, где пупок мне резан, и за ее я тоже кровь пролил. И мне родимое горе чужой радости дороже, и нашу родимую Россию я тоже буду защищать до последнего! Да генерал Корнилов на совсем другое нас ведет: чтоб бедноту снова в бараний рог скрутить, а помещика, капиталиста да царя-кровопивца над нами снова поставить и войну продолжать, за ихние Босфоры, контрибуции и Дарданеллы!
— Эй, слезай! Ты чего — о двух головах, что ль? — послышалось из сгрудившейся солдатской толпы.
— Нет, буду говорить! Сколько наших солдатских ртов досыть землей наелось за ихние Босфоры и Дарданеллы? Я старшого брата на румынской земле захоронил, а у него сам-десять ртов осталось. На кой была ему та румынская земля? Ею, что ль, накормит он десять галчат? Сам накормился — на сажень в землю ушел… И сам я воевал не хужей других, тоже изранитый и поконтуженный! У меня одна голова, и теперича она мне в десять раз нужней, чтоб брательниковых галчат прокормить и его жене, солдатской вдове, по хозяйству пособить!..
Солдаты примолкли, слушали. Потому что говорил он об их собственной доле.
— Но так я вам скажу, братья: не надоть нам иттить на Питер — таких же, как мы, мужиков да мозолистых рабочих изничтожать, катами-палачами делать себя! Чего Корнилов хотит? Чтоб, как раньше, тянулись мы перед офицерами, а они нам в зубы кулаками тыкали! Он — за смертную казнь солдатам и революции! Так что: за своей смертью мы сами идем?.. Я другое вам скажу: и Корнилов — предатель России, и Керенский — предатель! Один царский генерал, другой — буржуйский холуй!.. Хоть поцапались они, как кошка с собакою — один фырчит да лает, другой мурлычет да фыркает, — а из одной кормушки едят, одному хозяину принадлежат!
— Где ж она тогда, правда? И твоя, и ихняя, и еще чьясь, а нет ее нигде!
— Есть! Есть правда! Она у тех, кто обещает замирение всем народам, землю — крестьянам, хлеб — голодным! А чтоб утвердить эту правду, надо власть самому народу в свои руки взять — солдатам, крестьянам и рабочим!
Он увидел, как кто-то врезался в толпу, протискивается сквозь нее. Разглядел поднятый околыш офицерской фуражки.
— Не слушайте его, солдаты! — зазвенел молодой голос. — Это ж германская марка! Так большевики говорят!
— А я и есть самый настоящий большевик! — торжествующе вскричал Петр. — Потому и говорю я самую большую правду!
— А-а, агитатор!
Никто не успел и опомниться, как подпоручик выхватил револьвер и начал стрелять в фигуру, резко обрисованную на фойе неба.
Петр покачнулся, взмахнул руками,
— Уаааа! — взревела толпа, разом ощетинившаяся штыками на сброшенных с плеч винтовках.
— Что вы? Что вы! — взвился молодой голос. Георгиевцы отхлынули. Офицер остался в пространстве меж эшелонами один. Штыки нацелились на него.
— Что вы! Да я же!.. На помощь!..
Он пригнулся, чтобы нырнуть под вагон, и захлебнулся в предсмертном, отчаянном, нечеловеческом крике.
От штабного вагона бежали офицеры, на ходу вырывая из кобур наганы. Но, встреченные настороженными жалами сверкающей стали, оторопело, будто споткнувшись, останавливались. Засовывали револьверы.
— Не пойдем на Питер! Завертай назад, в бога душу мать!.. Всех вас, гадов, порешим, а на Питер, народ губить, не пойдем!..
Будто голосом Петра Кастрюлина. Его словами, вошедшими в сердца и души братьев-солдат…
Сыпавшиеся со всех сторон вести — одна тревожней другой — наводили Корнилова на мысль: хотя генералы и офицеры на его стороне, но солдаты — те штыки и сабли, которые были нужны в первую очередь, — не хотят поддерживать «корниловское дело».
Он поручил ординарцу Завойко составить новое обращение к войскам, которое, тотчас утвердив, распорядился передать в части в виде «Приказа № 900»: «Честным словом офицера и солдата еще раз заверяю, что я, генерал Корнилов, сын простого казака-крестьянина, всею жизнью своей, а не словами, доказал беззаветную преданность родине и свободе, что я чужд каких-либо контрреволюционных замыслов и стою на страже завоеванных свобод при едином условии дальнейшего существования независимого великого народа русского». Тут уж получалась полная путаница, и становилось совершенно непонятным, против чего же и зачем он идет на Петроград.
А донесения поступали: Клембовский, отказавшийся принять должность главковерха, заменен на посту главнокомандующего Северным фронтом генералом Дмитрием Бонч-Бруевичем; главкозап Балуев и помощник главкорум [25] Щербачев сыграли труса, переметнулись на сторону «фигляра». Значит, подались и генералы… Деникина нет. И он остался только с Крымовым, от которого ни слуху ни духу. Полковник Лебедев, посланный на связь, как в воду канул, — до сих пор не вернулся. Остается единственная надежда — Каледин.
25
Главкорум — главнокомандующий Румынским фронтом
Сообщение, переданное через третьи руки, что атаман предъявил Керенскому ультиматум, пригрозив отрезать от Питера и Москвы юг, не подтверждалось официально, хотя вполне соответствовало обещаниям, полученным Корниловым от предводителя донских казаков. Поэтому главковерх продиктовал адъютанту:
— «Войсковому атаману Алексею Максимовичу Каледину. Сущность вашей телеграммы Временному правительству доведена до моего сведения. Истощив терпение в бесплодной борьбе с изменниками и предателями, славное казачество, видя неминуемую гибель родины, с оружием в руках отстоит жизнь и свободу страны, которая росла и ширилась его трудами и кровью. Наши сношения остаются в течение некоторого времени стесненными, прошу вас действовать в согласованности со мной так, как вам подскажет любовь к родине и честь казака». — За моей подписью отослать шифротелеграммой.