Заговор генералов
Шрифт:
Украинская мазанка, словно бы заблудившаяся среди краснокирпичных казарменных домов и северных рубленых изб рабочей слободы. От вишни к вишне была натянута веревка, и сушится постельное белье.
— Ах ты, господи! Миленький мой! Как же вас измочалило!
Он вспомнил: и правда — весь день во рту маковой росинки не было.
— Да когда ж это кончится?
Он рассказал. Об «Астории», о Шалом. Она охала, глядела расширенными глазами, растревоженная. От сытной еды, от тепла его разморило.
— Полей холодной водой, а то засну.
Наденька позвенела черпаком в ведре,
— А постель ждет…
— Где уж тут спать… Через час-другой уходить с отрядом.
— И вы, значит?.. — подняла на него лицо.
— Может, споешь на прощанье?
— Ну конечно! Тут одну новую песенку я слыхала. Она принесла гитару. Села, наклонилась. Ее короткие волосы смешно, как у петрушки, торчали в разные стороны, и сквозь пряди просвечивало белое пятнышко макушки. Она перебрала струны и запела:
Ковыль качался. В нем вечер крался. Над полем полыхал закат… Но бой ведь только начинался, И не было пути назад… Лежало поле, кровью полито, И гасла красная заря, И кони красные, уже напрасные, Искали всадников тех зря. А бой ведь только начинался…— Родная моя! — он притянул ее к себе. — Родная! Она вся подалась, готовая услышать наконец то, что ждала все эти месяцы. И он почувствовал: эта девчонка, Наденька, дороже ему собственной жизни. Протянул к ее смешному ежику руку.
Но девушка неожиданно отстранилась, отвернулась, отодвинулась на краешек дивана:
— У нас в культпросветотделе вместе с Надеждой Константиновной работает одна женщина, Ольга Мироновна…
Он не мог понять — к чему это вдруг она, зачем, о ком?..
— Ольга Мироновна от партийной ячейки у нас Социалистическим союзом молодежи верховодит…
Он уловил, что «молодежи» Наденька сказала правильно.
— Так Ольга Мироновна все о вас… — девушка заглотнула воздух и будто прыгнула с обрыва. — Каждый день все о вас… И когда я ей сказала, что вы под Ригу поехали, так она белей белого стала…
— Постой! Ольга… А кто… — У него перехватило дыхание. — Ее фамилию знаешь?
Наденька покорно опустила голову:
— Я так и знала… И она вас любит, и вы… Как в первый день пошла я тогда по вашему указу, Антон Владимирович, так к ней меня и определили… Я и сказала, дура, что вы послали… Все эти дни мучилась, не хотела вам говорить, ей отдавать… Да не по совести это… А фамилия ее Кузьмина.
Но он, хоть не ведал отчества Ольги, уже сам донял: она! Вскочил:
— Где ее отыскать?
— Да где ж, как не в Думе? Они там все нынче целыми сутками… — И горько, навзрыд, заплакала.
Он бросился на Сампсониевский. Даль бесконечная, а пролетел как на крыльях. Вот он, четырехэтажный угловой облупленный дом с частыми переплетами окон. Вбежал в арку, поднялся на этаж. Двери с картонками
— Оля!..
— Антон! Наконец-то! — просияла она от радости, покраснела, и глаза ее засветились. — Ты ли это?
Он взял ее за руки и начал разглядывать. Все такая же! Огромные зеленые глаза. Зеленые, если можно было смотреть в них вот так близко. А издали серо-голубые, так часто насмешливые или презрительно-холодные. Но в тот последний и единственный раз они изумрудно сияли — так же, как сейчас.
— Оля!.. Оля!..
Само звучание ее имени казалось ему чудом. Невысокая и тоненькая, едва ему до плеча, с густыми темными бровями и легким пушком над верхней губой. И натянутая на щеках кожа — будто фарфор. Только больше стало паутинок-морщин. Но так же, как тогда, свободно падает на плечи копна волос. Невозможно!..
— Уже вернулся с фронта? Вот ты какой!.. — Она не отнимала рук, не отрывала взгляда, словно вливаясь в него.
— Уже не мальчик? — счастливо пробормотал он.
Ольга была старше его на два года. И тогда, в ужасающе далеком прошлом, поддразнивала, называя мальчиком, а он обижался едва не до слез. Но потом была их ночь в «Бельфорском льве», в гостинице на парижской авеню д'Орлеан. Утром, проснувшись, он увидел ее, склоненную у его ног и с ужасом разглядывающую струпья-раны от кандалов на щиколотках. Он не успел отстранить ее, как она наклонилась и стала целовать раны, а он вспомнил мучительно-счастливые строки: «…и прежде чем мужа обнять, оковы к губам приложила…» Каждый, наверное, мечтает о Марии Волконской. И надо было ему пройти все то, что он прошел, чтобы найти ее. И потерять — тогда, шесть лет назад, он тем же вечером уехал в Питер, навстречу новому аресту. А она тоже уехала из Парижа — к своему мужу, в Женеву.
Он отпустил ее руки, не скрывая горечи, спросил:
— Ты вернулась с мужем?
— Нет, Антон, — не отрывая от него взгляда, покачала она головой. — Я глубоко уважаю Виктора, он очень хороший человек… Но я поняла, что люблю тебя. Давно поняла, еще до Парижа… Но до нашей последней встречи это было просто… Мечта, ожидание?.. Не знаю… А когда вернулась в Женеву, сказала. Он понял. Мы остались добрыми друзьями. А как же иначе, правда? Лицо ее стало серьезным, но глаза все равно светились. — Зачем же мы тогда делаем все это, если не ради того, чтобы люди были свободны — в своих делах, в своих мечтах, в чувствах?
— А в обязанностях?
— Конечно! Но у чувств только одна обязанность — они должны быть искренними. Я и приехала теперь одна. Виктор еще остался там, в Женеве: готовит к отправке в Питер нашу библиотеку и партийный архив… Когда ехала, могла надеяться только на чудо…
— Ты давно вернулась?
— В одном вагоне с Владимиром Ильичем.
— Боже мой! Все эти месяцы!..
— Пыталась разузнать о тебе — и не смогла… Я ведь даже не знаю твоей настоящей фамилии, а Владимировых оказалось так много… — Она тихо засмеялась. — Пока не пришла эта чудная девочка, Надюша…