Заговор генералов
Шрифт:
Значит, плацдарма больше нет. И его захлестнуло… Однако повеление императора нужно выполнять.
Затребовав у штабов Северного и Западного фронтов казачьи и пехотные полки, пулеметные команды и артиллерию, Иванов уведомил, что по прибытии утром первого марта в Царское Село он до выяснения обстановки остановится на вокзале, откуда установит связь со штабами фронтов и продвигающимися к столице частями. По всей вероятности, на полных парах идут на взбунтовавшийся Питер и войска, расквартированные в первопрестольной.
Не ведал Николай Иудович, что как раз в этот
Донесение Мрозовского чрезвычайно встревожило начальника штаба. Он реально представил последствия присоединения Москвы к взбунтовавшейся столице. Это — как бак керосина в костер. Алексеев тотчас уведомил военного министра: «Беспорядки в Москве, без всякого сомнения, перекинутся в другие большие центры России». Особо выделил, что присоединение Москвы к восстанию гибельно скажется на армии, в которой тоже станут возможны беспорядки. Если не принять самые срочные меры, «Россия переживет все ужасы революции». Но царю докладывать донесение Мрозовского он не стал — какой толк? Высказал лишь свое пожелание: чтобы с завтрашнего дня, с первого марта, Москва высочайшим повелением была объявлена на осадном положении с запрещением «всякого рода сходбищ и собраний и всякого рода уличных демонстраций».
Что-то происходит.
Дзержинский увидел это по выражению лиц надзирателей, вставших перед строем заключенных на утренней поверке. Будто все с перепоя: бледны, глаза суетятся. Перешептываются, наклоняясь один к другому. Ухо его улавливало: «…и у нас в Рогожском!..», «Пехом пер из Лефортова: трамваи поперек пути…», «Газеты не вышли…»
Почему не выдали утренние газеты? Феликс подписывался на «Правительственный вестник» и «Русского инвалида».
— Прекратить!..
Тот же грубый голос — но и в нем что-то надломилось.
Даже из тех обрывков, которые разными путями просачивались и сквозь двухсаженные стены «Бутырок», он чувствовал: в Москве беспокойно. Началось, пожалуй, с конца декабря. Привели «свеженьких» — из мастерских Александровской железной дороги, из трамвайных парков, с механического завода братьев Бромлей, с завода Михельсона. Один, в кровоподтеках, сказал: «С „Варшавянкой“ мы вышли! С красными флагами!..» Потом, в январе, им всем в тюрьме урезали хлебную пайку: мол, вся Москва на голодном пайке.
Сегодня с утра, после поверки, повели, как обычно, в мастерскую. Но работа не клеилась. Будто и швейной машине передалась тревога: игла клевала невпопад, нитка
А на прогулке, когда вывели во двор и пустили по кругу вдоль кирпичной стены — в затылок друг другу, руки за спину, не оборачиваться, не разговаривать! — из-за ограды, приближаясь, донеслось. Сначала стеснившей сердце мелодией, а потом уже и различимая словами:
Отречемся от старого ми-ира, Отряхнем его прах с наших ног!..
Цепочка нарушилась, будто споткнувшись о невидимую преграду.
— Слышите?
— Слышите, товарищи? Чей-то, с сомнением, голос:
— Может, просто с получки? И другой, взвившийся:
— С получки под шомпола? Нет! Дружно-то как поют! Надзиратели ринулись со всех сторон:
— Замолчать! Марш по камерам! В карцер захотели?!. Но и в их надсадных окриках не было прежней ярости.
Что же там происходит, на воле?..
Снова приступили к работе за заваленными сукном и холстиной столами. Один из каторжников, чахоточный, запоздал, был у врача.
— Дохтур сказывал: в Питере чой-то заварилось! Дворцовый переворот аль новые министеры.
Оживились.
— Вот те крест, амнистия будет! — возликовал один из мастеровых.
— Ну, уж нам, сидельцам, от Сибири не отвертеться!
— А чего? На поселение — благодать! Хочь в кандалах пехом бы погнали! Я Сибирь люблю — вольготный край!..
Что же произошло? Всего лишь дворцовый переворот? Или наконец-то долгожданная?..
Императорский поезд, вышедший на рассвете из Могилева, катил, опережая эшелоны карательной экспедиции, в Царское Село, держа путь через Оршу, Смоленск, Вязьму, Ржев… Все было привычно: пустынные перроны с ожидающими, встречающими и провожающими чинами администрации, армии и полиции, распорядок дня, сама скорость движения.
Ходатайство, полученное от генерала Алексеева уже в дороге, Николай близко к сердцу не принял: уж на кого, на кого, а на лояльность первопрестольной он мог заведомо положиться. Москва — истинно преданное сердце империи. Но повеление об осадном положении дал охотно (он вообще любил вводить по России осадные, чрезвычайные, военные и иные положения), даже присовокупив, что власти должны запретить хождение по улицам после восьми часов вечера и до семи часов утра, «кроме служебной необходимости». Вспомнил: завтра, первого марта, в белокаменной положено быть панихиде по деду, «в бозе почившему» от бомбы смутьянов, и посему дополнительно повелел «в барабаны по Москве не бить и музыке не играть».
Уже из Вязьмы, после обеда, царь передал по телеграфу Аликс: «Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Много войск послано с фронта». А заключая впечатления дня, подвел его итог в неизменном своем дневнике:
«28-го февраля. Вторник.
Лег спать в 3 1/4, т. к. долго говорили с Н.И. Ивановым, кот. посылаю в Петроград с войсками водворить порядок. Спал до 10 час. Ушли из Могилева в 5 час. утра. Погода была морозная солнечная. Днем проехали Вязьму, Ржев, а Лихославль в 9 час».